========== Тьма в почтовом ящике ==========
В кроне старого вяза, что раскинул паутиной бесстыже голые ветви над почтовым ящиком Эмили, застрял воздушный змей. Она увидела его утром, по пути на работу, беспомощным и бьющимся, стремящимся на волю.
Эмили решила, что спешить ей некуда, а змея жалко. Серо-синий рассвет накрыл улицу дождливым туманом, единственным ярким пятном казалась разве что гниющая жижа из грязи и листьев под облетевшим вязом; и еще этот змей — неуклюже размалеванный пришелец родом не то из лета, не то из соседнего измерения.
Эмили убрала за ухо неровную прядь розовато-белых волос, тонких, изуродованных дешевой краской, и улыбнулась возникшему на пустом месте детскому желанию спасти чью-то поделку. Вяз был высок, а росту в Эмили было немного; но она встала на цыпочки и попробовала подцепить узника ручкой зонтика, мигом стряхнувшего на лицо хозяйке холодные слезы.
— Бр-р! — высказалась Эмили, зажмурившись. — Ну давай же!
— Идеал недостижим, — сдержанно прокомментировал ситуацию почтовый ящик.
— Заткнись, — посоветовала ему Эмили, а потом вздрогнула, моргнула и недоуменно огляделась по сторонам.
Все правильно: змей, дерево, дождь, забор, почтовый ящик. Действующих лиц более никаких. И не лиц тоже. Ее дом в десяти шагах. Соседний дом в двадцати шагах. Небо далеко, земля под ногами, до моря идти минут двадцать…
— Что за шутки? — хмуро спросила Эмили, обращаясь к пустоте. — Кто тут прячется, выходи!
Вообще-то она не знала, где здесь можно спрятаться, — разве что затеряться палочником между голыми ветками вяза или скользнуть в щель почтового ящика нераспечатанным письмом.
Почтового ящика.
Опустив взгляд в сторону железной коробки, покрытой облезшей краской и украшенной выцветшим словом «Почта», Эмили с удивлением заметила, что из отверстия для писем к ней ползет тонкая матовая струйка тьмы.
— Это еще что? — удивилась она и потянулась к находке.
Едва ладонь коснулась холодного железа, как дымящийся стебелек больно ужалил ее в руку, вывернулся из ящика переливающимся из черного в алый высверком, развернулся над ней бесформенным одеялом и обнял ее тысячей рук.
Утопая в кровавом грозовом облаке, вмиг всосавшем в себя сизое утро, Эмили хотела закричать, начать барахтаться, но дыхание оборвалось, срезанное темно-багровым серпом.
Оборвалось, мгновенно восстановившись, — ее трясли за плечо.
Проснувшись, Эмили первым делом глубоко вдохнула воздух, после сонного удушья казавшийся кристально чистым. Ночь обратилась в день на крыльях легкого бриза; в глаза ударила новая невыносимая осень. Искусственное солнце ласкало щеки последним прикосновением тепла.
— Чем всю ночь занималась, а? — Над ней с насмешливым любопытством склонился не кто иной, как главный герой самых прекрасных ее снов, — в пальто нараспашку, обманчиво открытый, глаза лучились льдистым светом.
Откуда он взялся?.. Человек-невстреча, воплощение недосягаемости, безнадежного, безответного? Откуда он здесь, в реальности неправильной, его потерявшей? Или это продолжение сна, сон во сне, не более?
Эмили заморгала — бессмысленно, глупо — и рывком села. Ноющий позвоночник немедленно указал ей на то, что спать она надумала полусидя, на скамейке в парке, в точности как бродяжка. Невозможное видение тоже никуда не пропало, даже стало казаться куда осязаемее. Странность за странностью. Разве только дышалось обыкновенно, а холодная морось ложилась на ее легкое пальто сто лет знакомым крапчатым узором.
— Джон, ты? — выдохнула Эмили и полусознательно потянулась к нему. — Настоящий? Что ты здесь делаешь?
— Поддельный, — усмехнулся тот и протянул ей руку ладонью вверх. — Не похож? Ну потрогай, проверь.
— А можно? — Эмили казалось, что он растает, стоит ей только моргнуть.
Он ведь уехал, давно и безвозвратно, так и не узнав о ее чувствах и оставив ей неправильный адрес, на который она все равно написала письмо и ждала ответа — напрасно, в почтовом ящике для нее копилась только тьма, тьма и паутина.
И сейчас мутный поток из прерванного кошмара словно подсвечивал его лицо, хотя в действительности то были гниющие краски осени — серое под глазами, темно-красные блики на волосах.
Кошмар, уступивший место прекраснейшей из иллюзий. Такое возможно? Разве всю жизнь не получалось наоборот, разве иллюзии не разлетались вдребезги по утрам, сменяясь монотонным кошмаром?
— Ты в точности такой, как раньше, — пробормотала Эмили, коснулась неожиданно теплой руки и сразу отдернула свою, будто обжегшись. — Но ты не мог… не измениться…
— Пф-ф, — Джон плюхнулся на лавку рядом с ней. — С чего бы мне меняться?
Нет, все-таки не сон. Не мог он себя так естественно вести во сне, не мог выглядеть таким живым.
Тогда, получается, — счастье?
«О, да я ведь совсем забыла, как я его люблю», — подумала Эмили, хотя в действительности ничего она не забывала — к счастью или к сожалению.
Удивление и недоверие сменились затопившей все ее существо нежностью, и почему-то ей не показалось странным, что они даже не поздоровались толком, не обнялись после столь долгой разлуки. Возникшее между ними молчание выглядело правильным и нужным, а сама возможность смотреть на Джона доводила Эмили до счастливых слез; даже не касаться, ведь он мог растаять в любой момент, не стоило забывать об этом.
Но ничто не мешало ей, сидя тихо-тихо, внутренне таять и ликовать. И небеса были в точности цвета его глаз — скрытая за облаками чистота, — и крыша соседнего дома улыбалась ей косым штрихом чердака, мостовая плакала мутными слезами в предчувствии дождя, а деревья разбрасывали желто-красный серпантин над их головами.
«И вот сейчас я наконец скажу ему, как я его люблю», — подумала Эмили. И пусть момент выдался не торжественный, хотя бы во сне непременно нужно успеть сказать то, что она не успела наяву. Стоп, наоборот: сон был тогда, реальность — теперь.
Но вместо рвущегося наружу признания Эмили зачем-то предложила, будто в точности эти слова полагались ее героине в разыгрываемой нелепой пьесе, где все было ненастоящим, кроме чувств:
— Может, пойдем на набережную? Я помню, что тебе нравилось смотреть на море…
Джон повернул к ней лицо, на котором отчего-то резче проступили багряные блики, молча кивнул, встал, протянул ей руку в приглашающем жесте, и Эмили вновь побоялась дотронуться до него. Поднявшись, она попыталась сообразить, далеко ли от того места, где они находились, до моря, как вдруг, прислушавшись, поняла, что море где-то совсем рядом, зовет их к себе, мешая шум прибоя с подступающим дождем.
— Знаешь, там сейчас все должно быть таким одинаково серым, — она оживилась и торопливо зашагала наугад по усыпанной листьями тропинке. — Море должно сливаться с небом…
— Как будто стена между нашим миром и миром соседним, как думаешь? — подал голос Джон. — До которой все равно не добраться. Как мираж в пустыне, фата-моргана — сколько ни иди, не дойдешь все равно…
— Ты говоришь странные вещи, — Эмили изумленно уставилась на него. — Странные… Впрочем, за это я тебя всегда и…
«Сейчас я наконец-то ему признаюсь!»
— А вот и море, — Джон протянул руку вперед, и Эмили обратила внимание на то, как намок его рукав, — почему-то пятна тоже отливали красным, ощутимо красным, словно с неба прилипчивой моросью падал не дождь, а самая настоящая кровь. Красный путался у него в волосах, на мгновение зажигал зрачки, теряясь в ясной голубизне глаз, играл на щеках болезненным румянцем, спускался вниз, струился, играя в прятки с чернотой, обнимал его за шею вместе с шарфом — неведомая хворь, нездоровое сияние.
Эмили протерла глаза и сонно заулыбалась, сообразив, что они пришли к ее дому, причем обстановка в точности повторяла прерванный кошмар: змей, дерево, дождь, забор, почтовый ящик. Только вот, в отличие от скверного сна, здесь был еще и Джон — в ее глазах невыносимо прекрасный. И дождевые капли пели в унисон с ее сердцем: «Как же я его люблю», а запутавшийся и в этой реальности змей намекал: «Ну признайся же».
