— Никакой я не герой, — говорит она.

— Но выглядела в этой роли весьма убедительно…

Нет, только не сейчас. Она устала, ей больно, а Уильям выглядит так, будто не спал уже несколько дней. И он сдерживается, потому что она еще слаба, хотя имеет полное право злиться.

В отличие от нее, Уильям помнит всё, и как он ни пытается не подать вида, она видит его затравленные глаза. Тот человек в подвале ранил их обоих — и последнее, чего она хотела, — это видеть, как страдает Уильям.

— Уильям, я… — она не знает, что сказать и как. Как попросить прощения за тот ад, через который ему пришлось пройти по ее вине?

Уильям Мельбурн самый добрый, самый щедрый человек из всех, что она знает. Он уже простил ее. Она просто не уверена, что сама может себя простить.

***

Уильяма нет в палате, когда она просыпается. Ей пришлось объединиться с Эммой, Рут и собственной матерью (нет, серьезно, что ж такое произошло, пока она была в коме?), чтобы убедить его отправиться домой и отоспаться. Но в палате она не одна. С ней дядя, а она слишком слаба и плохо соображает под морфином, чтобы разбираться с ним.

— Что с лицом? — спрашивает она. Она давно собиралась спросить, но до этого момента они с дядей еще не оставались наедине.

— Наткнулся на кулак твоего бойфренда, — отвечает дядя. И улыбается.

Она пытается скрыть улыбку, честно — но накаченное морфином тело не слушается.

— И вполне заслуженно, — добавляет дядя, выдержав паузу.

Виктория хмурится. Если бы только можно было двигаться, не разоряя переплетение трубочек капельниц…

— Я сама вызвалась, — говорит она. Ее ведь и правда никто не заставлял. Дядя просто напомнил ей, кто она такая, но не просил бросаться на амбразуру.

Дядя молчит, и молчание его налито тяжелым свинцом. Виктория, пожалуй, еще никогда не видела его таким — таким разбитым.

— Твой отец был мне как брат, — говорит дядя, и Виктория хочет попросить его не продолжать.

Она знает эту историю, она знает в точности, что произошло, Джон Конрой позаботился об этом много лет назад — она знает и не хочет это слышать.

— Я знаю. Это было давно, — отзывается она. Изнеможение накатывает резкой волной. Неважно, что произошло и почему: она вызвалась быть наживкой, она знала возможный риск, и ничего не изменить, что толку говорить сейчас о том, что случилось с ее отцом.

Быть может, этот разговор между ними должен был состояться много лет назад, а не сейчас, когда она лежит в больничной койке и простое моргание глазами отбирает у нее все силы.

— Я не совершу одну и ту же ошибку дважды, Виктория, — говорит дядя.

Не пожертвую близким человеком во имя высшего блага, не стану наблюдать, как умирает человек, которого я так люблю. Она знает, что именно это хочет сказать дядя, и знает, чего ему стоят эти слова.

— И…

— И я думаю, твой отец очень гордился бы тобой. И я очень горжусь тобой.

Это всё из-за морфина, и потому, что у нее миллион швов на груди, и потому, что она не может пошевелиться, и все, от докторов до медсестер твердят, как ей повезло выжить, как быстро она восстанавливается, быстрее, чем они ожидали, и потому, что она скучает по дому и скучает по отцу, а может это потому, что дядя никогда так прямо не говорил, что он ею гордится — глаза ее наполняются неудержимыми слезами.

— Мне больше не нужно работать на МИ-6? — наконец спрашивает она, более-менее проморгавшись.

— Нет — то есть, возможно, тебя будут время от времени приглашать в качестве консультанта, — отвечает дядя и продолжает, игнорируя то, как она слабо закатывает глаза: — Но Скотланд-Ярду повезло, что ты у них работаешь.

— А Уильям? — спрашивает она. Ясное дело, когда она вернется на работу, они уже не будут напарниками, это неизбежно, но она не допустит, чтобы его карьера пострадала из-за нее.

— А что Уильям? — О, ей слишком хорошо знакомо это притворно-невинное выражение лица.

— Ты же говорил, что…

— Он член нашей семьи, Виктория, — говорит дядя.

Она моргает, осмысливая его слова. Похоже, дядя считает это делом решенным. Уильям член семьи, а значит, он под защитой семьи — он наверняка будет беситься, но сейчас, в этот момент она счастлива.

***

Выздоровление идет не вполне гладко: у нее обнаруживается легочная инфекция, которая какое-то время беспокоит врачей и пугает ее саму, заставляя осознать, насколько близко она подошла к смерти на самом деле. Бывают такие дни, когда она от слабости не может держать глаза открытыми, а бывают и такие, когда ей просто хочется встать с этой проклятой койки и пойти. Но она восстанавливается.

Она более-менее приняла тот факт, что пока она лежала в коме, ее родные и Уильям сблизились — она не спрашивает, почему ее никогда не навещает Джон Конрой, и никто сам не вызывается рассказать ей, в чем дело. Она рада до безумия. Уильям ударил ее дядю, но Конроя он наверняка и пальцем не тронул.

Уильям не агрессивен, он добрый и отзывчивый, и он поладил с дядей — не только ради нее. Впрочем, она подозревает, что будь у него возможность, Джона он не просто ткнул бы кулаком. Да, она рада, что Джон Конрой не попадается им на глаза. У нее на то больше причин, чем она может выразить словами.

Уильям приносит вещи из обеих их квартир, он читает ей. Он не каждую ночь проводит в ее палате, но он рядом каждое утро. Он больше не выглядит так, будто его пропустили через мясорубку, но взгляд его всё такой же затравленный.

Когда она пытается заговорить о том, что произошло в подвале — она читала донесения, и официальное, и настоящее, но у нее в памяти по-прежнему есть провалы — Уильям меняет тему.

Однако она по-прежнему видит, чувствует и слышит какие-то обрывки во сне. Сон никогда не повторяется: иногда она даже не в подвале, а где-то совсем в другом месте, в своей квартире или в своей старой комнате в родительском доме. Она не всегда видит того человека, она даже не знает его имени — да, ирония судьбы — но каждый раз без исключения видит Уильяма.

Видит страх в его глазах, видит, как он пытается образумить человека, приставившего нож к ее груди.

И каждый раз видит, как он с мертвенно-бледным лицом опускается на колени.

И слышит, как он умоляет ее не бросать его. Как будто это вообще возможно.

Она сходит с ума.

Она просыпается после очередного такого кошмара. Она должна сегодня быть одна, потому что ей уже лучше — она даже ходила, опираясь на Уильяма с одной стороны и на мать с другой, всего несколько метров, но ей это кажется важным рубежом.

Когда она попросила медбрата принести кофе, тот сказал, что теперь-то Виктория уж точно идет на поправку.

— Если пациенты просят кофе, это значит, им и в самом деле лучше.

— У нее зависимость, — сказал тогда Уильям.

Медбрат усмехнулся. Нет, ей и правда лучше. Ей очень повезло — она всё больше осознает этот факт.

Открыв глаза, она делает глубокий вдох. Окружающая полутьма на мгновение сбивает ее с толку, она не сразу вспоминает, где находится и почему.

Она вздыхает, хорошо помня, что каких-нибудь пару дней назад это естественное действие вызывало у нее нестерпимую боль. Она идет на поправку — ей нужно почаще напоминать себе об этом. Она прикрывает глаза и тут же распахивает их опять: перед глазами встает Уильям в подвале, ужас на лице, ужас в зеленых глазах.

Она не помнит, что произошло, но помнит, что закончиться всё должно было иначе. СРС, настоящие оперативники СРС должны были вмешаться немедленно. Ей нужно было всего лишь показаться на месте преступления — чтобы подозреваемый понервничал.

— Виктория.

Черт! Ее профессиональные навыки определенно ослабли. Она и не заметила, что Уильям находится в палате!

— Разве ты не собирался поехать домой? — спрашивает она.

Домой. Что это вообще такое — дом? Квартира Уильяма? Ее собственная квартира? Эта палата, когда Уильям тут, рядом с ней?

— Мне не спалось, и я решил вернуться. Дэйзи меня впустила.

Уильям очаровал всех медсестер больницы. Очевидно, они не способны устоять перед томным взглядом знойного детектива.