Конрой шагает прочь, кипя от бессильной ярости. Уильям поворачивается и без удивления встречается взглядом с дядей Виктории.

— А в одном он прав, знаете ли, — говорит тот. — Добро пожаловать в семью.

Пройдя несколько шагов, дядя Виктории спрашивает:

— Мне нужно знать, что вы ему сказали?

— Нет, — говорит Уильям.

— Правильно о нем Виктория говорит: тот еще говна мешок! — с чувством отвечает Леопольд.

Уильям улыбается впервые за несколько дней, и Виктория наверняка ему не поверит, когда он ей расскажет.

***

Наконец, вопреки всем своим страхам, он понимает, что ему просто необходимо увидеть Викторию — он скучает по ней. Он нуждается в ней. Врачи настроены оптимистично, и есть все признаки того, что она вот-вот придет в себя — говорят, это бывает совсем не так, как показывают в кино. Никто вот так просто в один момент не выходит из комы. Говорят, это будет происходить постепенно, несколько часов.

Он входит в небольшую палату, где лежит Виктория. На нем врачебная форма и маска, и руки у него холодные и липко-влажные.

Она лежит неподвижно — этого он и боялся — такая маленькая, такая бледная. Он игнорирует гул оборудования, игнорирует капельницы и даже трубку, через которую она дышит. Он понимает, что надолго остаться тут не может, но ему нужно побыть поблизости от нее, пусть даже всего на несколько мгновений.

Ну и кого он пытается обмануть? Он хочет провести с ней остаток жизни.

Он не станет разговаривать с ней. Он не знает, услышит ли Виктория, но дело не в этом — он не хочет разговаривать с ней вот так. Ее рука теплая, маленькая — он считает пульс, доверяя своим ощущениям гораздо больше, чем всем этим машинам. Ее сердце бьется, она — жива.

Он уже плакал в своей квартире, но слезы опять наворачиваются на глаза. Он сдерживается. Он не заплачет здесь, в этой комнате, не заплачет, держа Викторию за руку — так велит он своему телу. Она просыпается, напоминает он себе, худшее позади — она выжила, и всё же каждый вдох и каждый выдох как будто по-прежнему требуют от него сознательного усилия.

Он не плачет, он рассказывает Виктории о ее матери, о том, как она упрямо сидела и ждала, в джинсах и свитере, он рассказывает ей о ее дяде, о его посещении, рассказывает, что выяснил, что у дяди зависимость от чая — совсем как у нее зависимость от кофе.

Он упоминает коллег, которые заглядывали к ней, спрашивали его о прогнозах врачей. До их медных лбов наконец дошло, что Виктория — это не просто симпатичное личико и громкая фамилия.

— Эмма вычистила холодильник в моей квартире — она говорит, там образовалась целая развитая цивилизация, готовящаяся запустить в космос свой первый корабль с гиперпространственным двигателем. Она говорит, я теперь у нее в долгу.

Он вздыхает. Время почти вышло, и он хочет сказать ей, что любит ее. Нет, он не станет говорить ей это тогда, когда она не слышит. Он уже говорил — когда она спала. Трус. Конечно, она и так знает о его чувствах, и она никогда-никогда ни слова не говорила об этой его неспособности произнести три простых слова — но теперь, теперь-то всё иначе.

Он хочет сказать ей, как сильно он ее любит, сказать тогда, когда она будет его слышать, когда она может улыбаться, когда он может смотреть в ее глаза.

Он не встречал в жизни никого храбрее ее, поэтому более чем справедливо, если он, для разнообразия, позволит себе тоже быть храбрым.

Он подождет. Он ждал ее, наверное, всю свою жизнь, он подождет, пока ей станет лучше.

***

Проходит час за часом — всё вокруг сговорилось не подпускать Уильяма к кофеину, но у него такое чувство, что он перепил кофе, потому что ему не сидится на месте. На сей раз, когда дверь открывается, он шагает из угла в угол, Эмма на работе, а дядя Виктории на улице, говорит по телефону. Уильям один с матерью Виктории в уютной комнате, которую умудрился выбить Леопольд (у Уильяма всё никак не укладывается в голове, что он теперь называет дядю Виктории вот так, просто по имени). Открывается дверь, и вошедший врач объявляет, что Виктория пришла в себя.

И он весь сдувается, опускаясь на стул, обмякает, словно его тело лишилось вдруг разом всех костей. Он слышит врача: тот говорит, что до выздоровления еще далеко, что Виктория слаба, что она будет испытывать сильную боль, что ей придется пролежать в больнице несколько недель, но только одно имеет значение — она жива.

Она жива — а значит, и он может жить тоже.

***

Она не помнит, что произошло. Последнее, что она помнит: она бежит в подвал, ей страшно как никогда, она знает и принимает роль, которую ей предстоит сыграть, и все сопутствующие риски.

Она не помнит совсем ничего после того момента, когда из ее легких вышибло весь воздух и убийца сбил ее на землю. Доктор сказал, что с учетом кровопотери и двух остановок сердца, подобная амнезия не редкость. Могло быть хуже. Должно было быть хуже — слишком много крови она потеряла, слишком близка была к смерти.

Больно. Она не может двигаться, не может даже поправить накрывающее ее одеяло, потому что тогда сразу накатывает изнеможение и невыносимая боль.

Викторию перевели из отделения интенсивной терапии в обычную палату. Она спросила медсестру, сколько времени она пробыла без сознания: когда она пожаловалась на дрянную подушку, Уильям с дядей (щеголяющим выцветающим кровоподтеком на челюсти) переглянулись многозначительно и весело, а мать обращается с ней как со взрослой и не зовет ее Дриной. Всё это как минимум странно. Еще страннее видеть, как мать болтает с Эммой и мило, даже ласково общается с Уильямом.

Чуть больше недели, объясняет медсестра и добавляет, что ее семья почти не покидала больницы.

— Ваш бойфренд вообще не уходил — я слышала, остальным пришлось заставить его поехать домой и принять душ.

По-видимому, их с Уильямом отношения уже ни для кого не секрет. Вряд ли для кого-то они стали открытием. Когда она перестанет чувствовать себя марафонцем на последних метрах дистанции, придется обстоятельно поговорить с дядей: она не допустит, чтобы что-либо угрожало карьере Уильяма.

К слову о Уильяме — нож в грудь всадили ей, в коме лежала тоже она, но он выглядит так, будто его пропустили через мясорубку.

Они одни (что редкость), сестры, заглядывающие в палату проверить ее показатели и капельницы, не обращают на него внимания. Морфин помогает, но от него ей хочется спать и в голове туман, и это ей не особенно нравится, поэтому она снижает дозу до минимума, хотя сам доктор сказал ей, что постоянная боль только замедляет восстановление организма.

— Тебе надо домой, — говорит она.

Уильям поднимает глаза от газеты.

— Не-а. Никуда я не поеду.

— Ты паршиво выглядишь, — говорит она. Это сущая правда: у него глубокие тени под глазами, он похудел, щетина на щеках постепенно становится бородой, у него изможденный вид.

— Серьезно, Уильям, я в порядке… — Она хочет пожать плечами, но сдерживается, узнав на горьком опыте, что плечами ей пока лучше не пожимать.

Уильям сворачивает газету, смотрит на нее и отвечает:

— Я именно там, где хочу быть, Виктория.

— Но работа… — начинает она.

— Я взял отпуск. — Уильям со вздохом берет ее за руку. — Я скажу это только один раз: мне плевать на работу и на репутацию, но тебя я потерять не могу!

Она смутно припоминает, что видела Уильяма в форме и маске в своей палате сразу после того, как вышла из комы. Тогда он выглядел еще хуже, и она не уверена, было ли это на самом деле или ей просто приснился очень реалистичный сон — один из тех безумных снов, что ей снятся теперь (никто не говорил ей, что кома может иметь такой эффект), и она обычно не помнит свои сны — но может быть, это было на самом деле.

— Не потеряешь, — говорит она, — никогда! Клянусь!

Она совершенно серьезна и искренна, она так надеется, что Уильям ей верит.

— Больше никакого героизма без предупреждения. — Уильям не улыбается и по-прежнему скверно выглядит, но он ей верит. Он сердит и утомлен, и ей хочется взъерошить ему волосы и втащить к себе в койку. Придется ограничиться его рукой.