Журналисты никогда не узнают, что произошло на самом деле: что это был вовсе не серийный убийца, что всё было гораздо сложнее, и он до сих пор толком не знает, что стояло на кону — у него нет категории допуска. Они никогда не узнают, что Виктория вообще-то исполняла роль наживки, что что-то пошло не по плану. Когда она очнется (она должна очнуться), она сама будет пинать себя за промах усерднее, чем кто-либо.

Он игнорирует рой журналистов, моргая от назойливого света вспышек, и садится в ожидающий его черный автомобиль. Не обнаружив в салоне сюрпризов в виде родственников Виктории, он вздыхает с облегчением.

Он возвращается в свою квартиру, на мгновение немея от иррационального страха перед дверью. Он знает, что там ничего нет, он знает то, что сказали ему врачи: Виктория молода, сильна, а кома помогает ее организму восстановиться, и показатели мозговой активности в пределах нормы. И всё же он боится увидеть ее за дверью, недвижную и истекающую кровью на диване. Он медленно выдыхает и открывает дверь, и квартира, конечно, пуста — то есть, нет, на самом деле не пуста: раньше это было место, где он спал (когда не ночевал на диване у Эммы) и хранил свои вещи, но Виктория всё изменила. Ее присутствие ощущается в каждом уголке его небольшой квартиры: вот голубое покрывало на диване, вот ее ноутбук на журнальном столике и ее записная книжка рядом. Он садится на диван. Он был так напряжен, так долго функционировал на голом адреналине, что теперь чувствует боль во всех мышцах, боль и опустошение.

Он невольно улыбается при виде записной книжки Виктории: она заносит туда всё подряд, от заметок по расследованиям, до списка покупок. Она не взяла ее с собой — и Уильям не может думать о том, что случилось, он трясет головой, он давно уже не злится — на гнев нужны силы, которых у него попросту нет. Что-то выскальзывает из книжки и падает на столик. Уильям моргает усталыми глазами, пытаясь разглядеть.

Это фотография, на фотографии он и Виктория — Эмма щелкнула их на свой мобильный, когда они вместе сидели в пабе. Он так явственно помнит, сколько они тогда смеялись, как удивительно было делать что-то настолько нормальное. На фотографии Виктория улыбается, глядя на него, они выглядят такими счастливыми и влюбленными. Он смотрит на фотографию, понимая, что Виктория — средоточие его жизни, а ее фотографий у него кот наплакал. Она могла умереть — и пока она не очнется, он не перестанет бояться ее потерять — она могла умереть, и у него не осталось бы даже их совместных фотографий, кроме той, что он сейчас держит в руке.

Он держит в руке фотографию и не сразу понимает, почему лица на ней расплываются. У него щиплет в глазах — он и не помнит, когда в последний раз плакал — и слезы не остановить, и тугой комок страха, столько недель сидевший у него в желудке, лопается, разрывается в клочья с такой силой, что он задыхается, глотая воздух широко раскрытым ртом, и боится закрыть глаза: если не считать того прекрасного сна, всякий раз, закрывая глаза, он видит кровь, кровь и ее стекленеющий взгляд, и ее безжизненно обмякающую в его ладони руку.

Он встает с дивана, не выпуская из руки фотографию, ему нужно двигаться, ему нужно, чтобы Виктория была здесь, рядом с ним.

Горячий душ встряхивает его электрошоком. Через несколько минут он осмеливается на миг закрыть глаза, и снова видит ее, и растекающуюся лужей кровь под ней, кровь на своих руках. Ему хочется ударить что-нибудь, ему даже нужно ударить что-нибудь, и он едва не поддается порыву, едва не всаживает кулак в кафельную плитку, но занесенный кулак зависает у стены — плечи опускаются, он не в силах пошевелиться. Еле держась на подгибающихся ногах, он касается плитки, чтобы удержать равновесие, и всё плачет и плачет, но под струями душа можно притвориться, что не различить, где вода, а где слезы.

***

Перед выходом из квартиры он сует фотографию в карман. Он маниакально проверяет телефон. Говорят: «поплачь, станет легче» — так вот, херня это всё на постном масле! Ему не легче, он не чувствует себя чистым, вдобавок болит горло от сдавленных рыданий, и веки опухшие и красные.

Он выходит из машины. Меньше всего на свете ему нужно сейчас видеть Джона Конроя, но он почему-то не удивлен, что этот мудак стоит сейчас снаружи, строча кому-то смску. Конрой его как будто поджидал. Он игнорировал его как мог, помня, как тот обидел Викторию. Понятно, что то было не в первый раз, мерзавец за столько лет наговорил и сделал ей гораздо больше. Уильям пытается совладать с собой: он слишком устал, он как оголенный нерв и не может сейчас разбираться с этим человеком, не может с ним воевать.

Он не хочет даже останавливаться и подавать вид, что видит его, так было бы лучше всего. Но Конрой открывает рот, и Уильям замирает на месте.

— У вас какой-то сверхъестественный талант, мистер Мельбурн.

Уильяму хочется опять послать его на три буквы, хочется сказать, что он не имеет права быть здесь, потому что ему плевать на Викторию, плевать, очнется ли она — или какой она очнется. Ногти до боли впиваются в ладони, и он сдерживается — едва, но сдерживается.

— Да ну? — говорит он холодно. Он совершенно неподвижен, он даже не смотрит на Конроя.

— О да — вы так умело губите близких вам женщин. Право слово, уникальный талант. — Сукин сын пытается его спровоцировать. — Как же вы неудачно забыли мобильный в пальто в ту ночь, когда ваша супруга покончила с собой.

Уильям глядит на него: неужели он и правда использует смерть Каро в своих бог знает каких целях?

— Неудачно и весьма удобно. Во многих отношениях, как я слышал, — продолжает Конрой, улыбаясь, и Уильяму приходится напоминать себе дышать через нос. Он не опустится до его уровня, он не доставит ему такого удовольствия. О, он знает об этих слухах — он помнит те дни, и ему почему-то совсем не удивительно, что из всей чуши, что о нем болтают, Конрой выудил то единственное, что его по-настоящему ранит.

— И вот вы увидели хорошенькую пташку, девочку, тоскующую по папочке, богатую наследницу — и мгновенно окрутили ее вокруг пальца, — ухмыляется Конрой, осторожно держась дистанцию, и шипит почти по-змеиному: — А вы знали, что Виктория недавно изменила свое завещание?

Он не знал. Он понятия не имел. Плевать он хотел на деньги Виктории. Конрой о ее завещании знать тоже не должен бы, а вот знает — впрочем, в этом ничего удивительного нет.

Конрой всё смотрит на него, и Уильям узнает этот взгляд, слишком часто он видел такой у хищников. Сейчас этот человек скажет ему правду — просто чтобы побольнее его ударить.

И он может, конечно, сказать: я не такой, как ты, я не подцепил слабую женщину из-за ее денег и могущества ее семьи — вот только зачем? Этому всё равно. Этот бесстыдно гордится собой — тем, что он есть.

— Она взялась за это дело из-за вас, чтобы уберечь ошметки вашей репутации. Пошла по стопам папочки. Ну что ж, добро пожаловать в семью, мистер Мельбурн. Это, конечно, если она очнется. Надеюсь, вы не доведете ее до сумасшествия, как свою покойную жену.

Когда он ударил дядю Виктории, это был катарсис. Избиение этой жалкой пародии на человека не послужило бы совершенно никакой цели. Ему даже легче не стало бы. И его вдруг озаряет — просыпается инстинкт, к которому ему следовало прислушиваться в последние несколько недель — он понимает, за что именно Джон Конрой ненавидит Викторию.

Он спокойно преодолевает несколько разделяющих их шагов. Конрой напрягается, готовясь к нападению, к удару, наверное.

Уильям хватает его за предплечья — вопреки мнению некоторых, он физически силен, он обученный коп — и удар головой в лицо на мгновение кажется ему заманчивой идеей.

Однако он просто шепчет что-то Конрою на ухо, тоже правду — то, чего не понимает Виктория, то, чего не понимает ее мать. Конрой дергается, пытаясь высвободиться, и Уильям стискивает пальцы крепче, а потом разжимает.

— Да вы чокнутый! — шипит Конрой.

— Может, и так, — парирует Уильям, — но вам бы тогда стоило быть поосторожнее и держаться нахер подальше от меня, как вы считаете?