И она их вполне понимает.

Она вздыхает. Уильям мгновенно подходит и помогает ей приподняться. Всего одна подушка! Карма, злопамятная ты тварь.

— Всё нормально, — говорит она.

Уильям издает звук, означающий «ну да, не сомневаюсь».

— Нет, серьезно. Просто сон.

Он улыбается. Ей-богу, она бы всё отдала за возможность обнять его. Ей так его не хватает. Она скучает по своей привычной жизни — ей надоела боль, надоело чувствовать себя грязной, надоела пижама и эта паршивая подушка, а главное, надоело, что Уильям обращается с ней, как с фарфоровой, будто она разобьется, стоит ему до нее дотронуться.

Он касается ее лица — он стирает слезы с ее щек. Она закрывает глаза. Ей недостает его прикосновений, и ей не нравится, что она проснулась в слезах и Уильям увидел ее такой.

Еще ей не нравится думать, что ее сны — это не просто продукт переработки информации в ее подсознании, а реальные воспоминания. Уильяма даже близко к тому подвалу не должно было быть.

— Прости, — говорит она.

Она открывает глаза и встречается с ним взглядом. Она так его любит, что ей физически больно — на миг она не может вдохнуть.

— За что? — спрашивает Уильям. — Я не спал. Ты меня не разбудила.

Уильям опять уходит от разговора — он делает это постоянно, с тех пор, как она очнулась и достаточно окрепла, чтобы попытаться поговорить о том, что произошло в тот день.

— Я не рассыплюсь, если ты на меня рассердишься. Я это заслужила.

Рука Уильяма по-прежнему касается ее лица. Он не улыбается — не совсем, он как будто пытается улыбнуться, но это дается ему с трудом.

— Я не могу сердиться на тебя, Виктория, никогда.

От его слов ей только хуже — и он, видимо, сообразив это, поспешно добавляет:

— Я в ярости. В бешенстве.

И она не может перестать плакать и улыбаться одновременно, потому что никто на свете не умеет врать хуже Уильяма.

— Я постоянно вижу тебя, — говорит Виктория. Она знает, что Уильяму не нравится видеть, как она плачет, и сама она ненавидит плакать, но слезы не удержать. Открыв глаза, она обнаруживает, что Уильям по-прежнему смотрит на нее — смотрит понимающим взглядом.

Ей не нужно объяснять, ей вообще редко нужно что-то ему объяснить — но она должна, потому что выражение глаз Уильяма красноречивее любых слов, должна, потому что она причинила ему боль, пусть и не намеренно.

— Мне снится, что ты там, в подвале, и ты видишь, что происходит. Прости, Уильям, — говорит она. — Я ничего не помню, но мне кажется, это не просто сны.

— Я был там, — отзывается он, тихо и мягко. Уж лучше бы кричал — она это заслужила.

— Тебя не должно было там быть. По плану риска для меня не было.

Уильям издает странный звук, то ли вздох, то ли смешок:

— Он убил пять человек — ты забыла?

Он не зол, а если и зол, то очень старается этого не показать.

— Не забыла. Я просто должна была появиться, показаться — но другие агенты должны были успеть к нему раньше меня.

— Не успели. — Руки Уильяма нащупывают ее руки — они у него такие холодные, и ей хочется поправить то, что она сделала, всё вернуть, перемотать тот день обратно.

— Я ничего не мог сделать… — продолжает Уильям.

Он явно не хочет об этом говорит, ему слишком больно — и она вспоминает тот день, когда он рассказал ей о жене и сыне, и как она думала тогда, что никогда-никогда не причинит ему такой боли.

Оставайся со мной.

— Я… — начинает Виктория.

— Я люблю тебя, — говорит Уильям хриплым голосом, а она знает — она знает. Уильям не мастер красиво говорить, но он выказывал ей свою любовь столькими способами и столько раз: казалось, ей не нужно слышать эти слова.

Оказывается, она ошибалась. Оказывается, ей нужно было услышать эти три слова, потому что — потому что всё, что она слышала, всё, что звучало в ее голове столько дней подряд, было либо мучительной тишиной, либо голосом Уильяма, в отчаянии умоляющим ее оставаться с ним. Как будто она может когда-нибудь его покинуть.

Она не хочет плакать — она хочет улыбаться, только вот длительное пребывание в больничной койке, перенесенная операция и постоянная боль превращают эмоции в один спутанный клубок.

Поэтому Виктория улыбается сквозь слезы и стискивает пальцы Уильяма изо всех сил.

— О Господи… — выдавливает она наконец, — а я все-таки в мамочку пошла…

Уильям улыбается, тоже едва сдерживая слезы, и бормочет что-то вроде «не так уж и плоха твоя мама».

— Я люблю тебя, — повторяет он. И повторяет снова.

Она хочет сказать, что и она любит его, любит так сильно, что это и мучает ее, и лечит, но говорит вместо этого:

— Я никогда, никогда больше не сделаю тебе больно.

Он целует ее в лоб, касается ее губ губами, и она наконец может дышать как следует.

Она не знает, ее слезы или Уильяма оставили влагу на ее щеках, да и неважно — это не от горя, это от счастья.

***

Виктория ненавидит бумажную работу, но не жалуется, по крайней мере, вслух. Конечно, она злится, особенно, когда ей назначают нового напарника. Пиль зануда, вечно выглядит так, будто его на кол посадили, а снять забыли, но человек хороший. Виктория сначала косится на него с опаской, но честно говоря, ни она, ни Уильям ничего с ситуацией поделать не могут. Всем, оказывается, наплевать, что они вместе, на работе почти все об этом уже знали, многие — вопреки ожиданиям Уильяма — даже искренне за них рады, но правила есть правила.

Их обоих спас тот факт, что пресса воспевает их как героев, а их отношения изображает как душещипательный сюжет какого-нибудь романа или книжки — люди такое любят, люди за такое душой болеют.

Уильям сильно подозревает, что за этим стоит Леопольд. (Да, называть дядю Виктории по имени по-прежнему странно. Услышав это в первый раз, Виктория едва не захлебнулась водой.) Когда он озвучил свои подозрения Виктории, та лишь пожала плечами:

— Ну, вы же теперь друзья — не разлей вода…

— Стоп, ты что — ревнуешь?

— Я даже не удостою это ответом.

Этот разговор случился в гостиной Виктории, всего через несколько дней после долгожданной выписки из больницы. Уильям перевозил в ее квартиру свои вещи, а она совершенно очаровательно пыталась помочь — в основном, распаковывая коробки, сидя на диване.

— Да. Да, точно, ревнуешь.

Виктория осмотрела выуженную из коробки лампу, огляделась.

— Он сказал, что ты теперь член семьи, так что, да, скорее всего, он за всем этим и стоит. … Уильям, скажи, пожалуйста, во имя всего святого, где ты взял эту штуку?

Они живут вместе. Сначала потому что… впрочем, поводов нет — и ему уже давно не нужно их искать. Они любят друг друга, он держал ее на руках, пока она почти умирала, и он не хочет больше жить ни единого дня без нее и не будет, если это будет от него зависеть.

А еще у него есть обручальное кольцо, купленное несколько месяцев назад. Припрятанное. Потому что Виктория отличный детектив. И поскольку ему понадобились месяцы, чтобы просто сказать ей, что он ее любит, ничего удивительного, что он до сих пор не сделал предложения.

Эмма пригрозила науськать на него мать Виктории — и не блефовала.

Настали выходные — единственные суббота и воскресенье месяца, когда они оба не работают. У Виктории на груди ужасный шрам, она смотрит на него каждое утро, одеваясь, он касается его каждую ночь — это шрам, он означает, что она жива, что он ее не потерял. Он так и сказал ей прошлой ночью, прежде чем спросить, не хочет ли она увидеть дом его детства.

Единственным ответом Виктории был долгий поцелуй.

Фредерик был более чем счастлив помочь — даже организовал уборку в доме.

Они болтают в машине по дороге, он за рулем — они слушают музыку и пьют из одного на двоих огромного стакана кофе, и жизнь, кажется, наконец, наконец-то возвращается в привычное русло.

И Виктория, наверное, тоже это чувствует: она улыбается и кладет ладонь на его колено, где та и лежит до самого Брокет-холла.