Она не улыбается, она едва может дышать, и веки ее смыкаются.

— Нет, нет, нет! — повторяет он, умоляет он. — Не закрывай глаза, оставайся со мной…

Она кивает, и он заторможенно замечает, что вдруг слишком много света и людей, много людей вокруг. Он не слышал, как они вошли, ему насрать, его мир сосредоточен в лежащей на его руках женщине, которая пытается, отчаянно, послушно пытается не закрывать глаза, потому что он просит, и у нее почти серая кожа, и Уильям ничего, ничего не может сделать, ничем не может помочь.

— Оставайся со мной, — повторяет он, прижимаясь губами к слишком холодному лбу, — пожалуйста, оставайся со мной.

Прибыли парамедики, и он моргает, глупо таращась на них в ответ на их вопросы, искренне не понимая, о чем они говорят, но рука Виктории вдруг обмякает в его руке, и его будто пронзает электрическим током.

Ему остается только смотреть, как работают парамедики. Он точно знает, сколько крови может потерять человек, прежде чем умрет — а крови на земле так много, слишком много, и Виктория закрывает глаза, и если она закроет глаза, он просто сойдет с ума.

Виктория закрывает глаза.

***

Он не сошел с ума. Он четко помнит, как неслась скорая, как парамедики спрашивали, не ранен ли он сам, и как он не понимал ни слова, пока они не ткнули в его залитые кровью рубашку и руки.

Он не помнит, как ему удалось сесть в скорую к ней, наверное, включил босса или пригрозил кого-нибудь убить, бог его знает, и плевать вообще-то.

В комнате ожидания слишком тепло, и у него зудят руки, и он знает — знает почему. Его руки, его одежда по-прежнему покрыты ее кровью, и он не сдвинулся с места с того момента, как его впихнули в эту комнату.

Он не знает, сколько он пробыл тут, не знает и не хочет знать — пока не вошел врач с вежливо-сочувствующим выражением лица, он может дышать, он может функционировать.

Открывается дверь, и он вскидывает голову, и сердце подскакивает к горлу и опускается обратно от облегчения: не врач и не медсестра. Эмма. Он шатается, но не может пошевелить ни единым мускулом.

У Эммы под пальто форма, ей, наверное, сообщили о произошедшем, когда она была в морге — он чувствует запах (его органы чувств, онемевшие в подвале, сейчас обострены до предела) ее химического мыла. Эмма ничего не говорит, ни слова. Она помогает ему сесть, как если бы он был немощным стариком, и он моргает — он не помнит даже, как встал со стула.

— Уильям… — зовет она.

Он всё смотрит на стену, стена белая, на ней плакаты, что-то о здоровье, о вреде курения, незащищенного секса, и кому звонить в случаях домашнего насилия, он смотрит на стену и дергается, отстраняясь от прикосновения Эммы.

— Посмотри на меня!

Он слушается — неохотно, но у Эммы испуганный голос, поэтому он слушается.

— Поговори со мной!

Он слышит то, чего она не произносит: не смотри на гребаную стену, не разваливайся, держи себя в руках.

А он просто не знает, что говорить. В отделение скорой помощи их уже ждала команда травматологов. О чем ему говорить с Эммой? Рассказать, как минуты в воющей машине с мигалками казались ему часами, как он боялся, что по монитору поползет ровная линия? Что она умрет прежде, чем они доберутся до клиники?

— Мне нужно вымыть руки.

Он встает со стула, понятия не имея, где находится туалет, и он смотрит на свои руки, удивляясь, как один-единственный человек может потерять столько крови и до сих пор быть живым, и слова вырываются из его рта, выдираются прямо из кишок.

— Я не могу потерять ее, Эмма. Не могу… — он выскакивает из комнаты, и разум его, наверное, всё же не раскололся на части, потому что туалет он находит — маленький, пропитанный запахом хлорки, разъедающим его глаза так, что он всё моргает и моргает.

Вода болезненно горячая и красная, такая красная — это кровь Виктории, кровь Виктории не должна быть на его руках, они должны сейчас пить кофе и игнорировать многозначительные взгляды коллег, а вечер им предстоял поистине изысканный, как утром заявила Виктория: стирка и спасение его холодильника от давно поселившихся в нем чудовищных форм жизни.

«Да не нужно всё это», — сказал он тогда. Разговор происходил в ванной. Она собрала волосы, заколола их наверх, закатила глаза и сказала: «Ты знаешь, что плесень у тебя в холодильнике эволюционировала настолько, что избрала собственный парламент?»

«Я в смысле…»

«А потом пино гриджо, и я даже позволю тебе выбрать фильм. Идет?» — ответила она с ослепительной улыбкой.

Вода розовеет — а кровь всё упорно не смывается, кровь забилась ему под ногти, и он не может смотреть на себя в зеркало, ему нужно сосредоточиться на дыхании.

— Уильям, — голос Эммы из-за закрытой двери.

— Я в порядке.

Она открывает дверь, игнорируя его слова, и, хотя он не оборачивается, сует ему в руки бутылочку с мылом, тем самым, которым она пользуется в морге, и кладет ладонь на его плечо.

— Она выкарабкается, — говорит она.

Ему хочется ей верить, ему так нужно верить ее словам. Но Эммы там не было. Эмма не смотрела в лицо Виктории, не видела, как Виктория теряет сознание.

Ему никогда в жизни не было так страшно.

***

Врачи отделения травматологии и скорой помощи сотворили маленькое чудо. Уильям всегда с гордостью считал себя агностиком, но то, что сделали эти врачи — не дали ей умереть — не что иное как чудо. Хирург говорил что-то о поврежденной аорте, тяжелой кровопотере, и да, она должна была умереть там, в том подвале, но она еще жива. Уильям вообще-то не верит в Бога, но он готов прямо здесь и сейчас опуститься на колени и молиться, до хрипоты молиться, если это поможет ей выжить.

Доктора те еще сволочи. Уильям судит по опыту: они не понимают или их просто не заботит то, какое воздействие их слова оказывают на людей.

Виктория должна была умереть на месте. Так сказал хирург, и жива она только потому, что ее туловище чуть сдвинулось или бог весть что еще — какие-то полдюйма, и она жива.

Врач говорит о статистике, проценте выживаемости, но его слова отскакивают от Уильяма, как от стенки. Впрочем, рядом Эмма, чей мозг еще работает, и она задает вопросы, чтобы убедиться, что врач ничего не скрывает под хитрым медицинским жаргоном.

У него доверенность на принятие решений в вопросах ее здоровья — он еще несколько месяцев назад подписал сотню бумаг, и то же самое сделала Виктория. В то время, когда они еще не были любовниками, это казалось практичным и таким незначительным. Так поступают иногда поддерживающие близкие отношения напарники, в напоминание о том, что они делают опасную работу, и порой быстро принятое решение означает разницу между жизнью и смертью.

Он подписывает согласие на операцию трясущейся рукой, но врач, заметил ли он это или нет, ничего не говорит, потому что врачу, наверное, насрать.

— Тебе нужно попить, ты обезвожен, ты в шоке, — говорит Эмма.

Он в шоке? Уильям смотрит на свои дрожащие руки, Уильям знает, что у него стучат зубы — да, наверное, он в шоке, а когда шок развеется… вот тогда-то он точно сойдет с ума. Но Эмме нужно чем-то заняться, и он говорит:

— Кофе.

— Нет. Принесу воды — я быстро.

Она выходит, и он закрывает глаза. Его тело, быть может, и в шоке — да, в шоке, Эмма права — но разум его работает, шестеренки крутятся. Он не может перестать быть полицейским, перестать быть детективом, перестать складывать кусочки головоломки — это его натура, и он ненавидит себя за это.

Виктория настояла, что нужно вернуться и еще раз опросить соседей мисс Коннелли. Он согласился, потому что — потому что она тоже соглашается, когда он хочет проверить что-то. Она пустила его за руль, а сама сидела и всё просматривала без конца свои заметки, и то, и другое крайне необычно — у нее точнейшая память, и она никогда не позволяет ему водить при исполнении.

Британские полицейские не носят огнестрельного оружия, только электрошокеры и дубинки, но их обучают, как вести себя в таких ситуациях. У Виктории была — черт, черт! — у Виктории отличная подготовка, он видел, как она обезоруживает подозреваемых в два раза крупнее себя.