В зеркале заднего вида он видит держащийся у них на хвосте черный автомобиль: он привыкает, он понимает: каким бы гадом ни был дядя Виктории, он хотя бы пытается защитить ее, пусть Виктория и усердно игнорирует и автомобиль, и сидящих в нем мужчин.
В реальности всё происходит быстро — но он видит происходящее в замедленном движении.
Соседи по-прежнему ничего не знают, ничего не помнят о ночи, когда была убита мисс Коннелли — или делают вид. Это бесит, просто бесит, но им не впервой такое слышать. В конце концов, не могут же они арестовывать людей за то, что они мудаки, не осознающие свой гражданский долг.
Подвал должен быть пуст и заперт, но они слышат доносящийся снизу шум, находясь в квартире на первом этаже, где опрашивают пожилого мужчину. Уильям смотрит на Викторию, замечая, как она напряглась.
Он вызывает подкрепление, но она бежит вперед по коридору.
Подвал был проверен и заперт — и он помнит, что подвал был заперт, когда они приехали.
Может быть, какая-нибудь ерунда, убеждает он себя, но то, как Виктория, обычно рациональная и рассудительная в работе, бросилась вперед, крушит его надежду в прах. Они прочесали квартиру мисс Коннелли вдоль и поперек, и там всё уже было вверх дном, когда полиция прибыла туда в первый раз. Что бы ни искал преступник (если он вообще искал что-то), искомого в квартире не было. Подвал обыскивали только тогда, когда на месте преступления были все, и это был беглый осмотр — нужно было проверить, нет ли там кого.
С тех пор прошла неделя, и впервые за всё это время перед зданием и внутри здания не снует рой полицейских и журналистов.
Уильям знает — чувствует, что это не может быть совпадением.
Он бросается следом за Викторией, но он будто спит, спит и видит дурной сон, когда хочешь бежать, а не можешь, и он слышит крик, и у него леденеет кровь.
Виктория.
Всё происходит как в замедленной съемке: он спускается в подвал, пытаясь приспособить зрение к мерцающему свету. Наполовину подвал, наполовину котельная. Он тянется за шокером, который должен быть при нем, но шокера нет. Он идет дальше, идет и думает, может быть, Виктория увидела крысу и испугалась, она ведь боится крыс — он это знает, потому что они напарники и любовники, они знают такое вот друг о друге, так и должно быть, правда ведь? Где же чертово подкрепление, и где те двое из черной машины?
И тогда он видит их — вот так же он включил свет и поперхнулся собственным сердцем, увидев мертвых сына и жену. Он останавливается, он замирает на месте.
Высокий мужчина, белый, совершенно непримечательный — он бы не опознал его в линейке подозреваемых, что, пожалуй, и важно в таком деле. Сильная рука держит Викторию захватом сзади за шею, к ее груди приставлен нож.
Не пистолет. От пистолетов много шума, пистолеты привлекают внимание, а гильзы, порох, баллистика могут помочь вычислить преступника. Они с Викторией говорили о выборе оружия, обсуждали причины, и его мозг запинается, спотыкается обо всю эту ерунду, потому что Викторию держат за шею, и его тело не сразу вспоминает нужные навыки.
Он никогда, никогда не простит себя за этот миг промедления.
— Не двигаться, блядь! — говорит человек. Без явного акцента. Уильям не сомневается, что тот не блефует. Выхода отсюда нет: окна зарешечены, а дверь всего одна. Он уверен, что этого человека это не остановит. Уже не остановит. В отличие от Уильяма, этому человеку нечего терять.
Уильям поднимает руки и говорит:
— Не двигаюсь.
Он работал в ситуациях с заложниками, но заложником никогда не был его напарник, никогда — человек, которого он любил больше жизни. Вот к чему эти правила, вот почему напарники не должны влюбляться друг в друга, долг должен быть превыше всего, а он сейчас готов сделать что угодно, чтобы этот нож не вонзился в Викторию.
Виктория спокойна, мерзавец, должно быть, застал ее врасплох, потому она и вскрикнула. Уильям знает, что она способна позаботиться о себе, она при желании может оглушить этого человека, она специально тренирована для этого, но она стоит смирно и совершенно не выглядит встревоженной, и он не понимает почему.
Он дышит и говорит на автопилоте: десятилетия опыта позволяют ему казаться увереннее и спокойнее, чем он чувствует себя на самом деле. Кончик ножа плотно прижат к грудине, он видит, как по рубашке Виктории расплывается красное пятнышко, он пытается перевести внимание преступника на себя. Он ведет переговоры, он пытается выиграть время — делает то, за что получает зарплату, но никогда еще это не было для него более личным. Пока этот человек говорит с ним, пока Уильям занимает его, он не убьет Викторию.
Он не спрашивает его, чего тот хочет, ему всё равно, ему нужно только, чтобы он опустил чертов нож и отпустил Викторию. Человек с ножом должен ведь знать, что он ни за что не выйдет из этого подвала свободным человеком, они оба это знают. Перед ним не наркоман, не отчаявшийся, сорвавшийся человек, совершающий глупый поступок.
Перед ним человек, убивший пятерых: теперь Уильям в этом уверен, он не знает причины, но этот человек подходит под психологический портрет, он одолел троих правительственных агентов — а Виктория не шевелится! Человек, стоящий перед ним, не любитель, и Уильям тщательно подбирает слова. Ему не нужно даже говорить, что убийство сержанта Скотланд-Ярда только ухудшит его положение — этот человек это знает и ему все равно.
Будь это кино, будь он американским полицейским, он бы уже всадил мерзавцу пулю в голову. Но это не кино, он не носит пистолета, он не помнит даже, когда в последний раз стрелял из пистолета. И неважно — всё происходит в реальности, как бы ему ни хотелось, чтобы это было сценой из фильма или сном.
Да, он, конечно, знает, что на деле проходит всего несколько секунд, но время замедляется: выстрелы как из ниоткуда, из-за его спины, однако человек, держащий Викторию, быстрее — быстрее стреляющих, быстрее даже, чем пули, и Уильям видит всё так ясно, что хочет обернуться и крикнуть, чтобы перестали стрелять, хочет предупредить Викторию, но не может, ничего не может. Ничего не успевает — потому что в реальности всё происходит в одно мгновение.
И в следующее мгновение он видит кровь, только кровь, ничего кроме крови. И Виктория, и державший ее человек падают, и Уильям бросается к ней на онемевших ногах, не слыша ни единого звука, не видя ничего, кроме Виктории.
Кровь, столько крови, и такой яркой, такой неестественно яркой. Он падает на колени, рубашка Виктории насквозь пропитана кровью (артериальной? спрашивает слабый голос в его голове, но он резко велит голосу заткнуться), и из груди ее торчит рукоять ножа, и он вдруг не может вдохнуть, не может выдохнуть.
Из уголков ее рта бегут струйки крови — и она смотрит на него со слезами в глазах. Он осторожно придерживает ее за плечи: у него будто вырвали сердце из груди, но он помнит о ее ране, он кричит, чтобы вызвали скорую, он не трогает лезвие, не трогает ее туловище, потому что она еще жива только благодаря тому, что нож остается в ране, как пробка в бутылке — тронь лезвие, и она истечет кровью.
Она ощупью ищет его руку, и он ничего не чувствует — всего мгновение, и вдруг окружающий мир вмиг обрушивается на него: он слышит голоса людей в подвале, слышит, как вяжут подстреленного (тот ранен, не убит), слишком шумно, слишком громко, и Виктория лежит на земле, на его руках, и этого не может быть.
— Всё хорошо, — слышит он собственный голос — глупо, но он не перестает повторять это с тех пор, как подхватил Викторию на руки.
Она пытается говорить, но не может сложить звуки в слова, и он успокаивает ее, молчи, молчи, он гладит ее по волосам, а она кашляет, и на губах ее кровь.
Он не может ее потерять — у него будто сердце выдирают из груди, и на ее лице кровь, и он понимает, что это он измазал ее лицо, потому что чувствует ее теплую кровь на своих руках, и стряхивает с себя оцепенение.
— Всё будет хорошо… — говорит он. Больше он ничего не может сказать, потому что не иначе быть не может — просто не может быть иначе. С ней всё должно быть хорошо. Она должна выжить.
