Она не Каро. Она не его прошлое. Она сидит в его кухне, в одной из его футболок, она приготовила ужин, и на ней, скорее всего, его носки. Он счастлив — и отчаянно влюблен в нее.
— Итак… — обрывает она поток его мыслей, — что будем делать?
— Милая, пять человек погибло, и все они работали над… над чем ты там работаешь. Вот что меня беспокоит.
Ты. Ты меня беспокоишь. Я беспокоюсь за тебя. Он не произносит этого вслух, но она без труда читает это по его глазам.
— Уильям, я же не Джеймс Бонд. Я анализирую данные, перевожу записи электронного наблюдения. Это самая незаметная и безопасная работа на свете, честно. — Она хмурит брови и добавляет: — Милая? Серьезно?
— Заткнись… — бормочет он. Он знает, что улыбается, и на мгновение засевшее глубоко в желудке ощущение бледнеет. Он не спрашивает ее, чем занимались остальные жертвы. Спросит, но не сейчас.
Она двусмысленно выгибает бровь, и он не может удержаться от смеха. Она не пытается его соблазнить, она просто — Виктория, упрямая, честная, красивая, его.
— Твоя дядя тот еще мудак, ты же знаешь, да?
— Он еще самый порядочный из всех моих родственников, видел бы ты брата моего отца… — Она пожимает плечами. Покусывает нижнюю губу: — Я правда не хотела ничего от тебя скрывать. Я не…
Она не произносит имя Каро. Она видела несколько ее фотографий, что всё еще хранятся в его квартире, говорила, как похож на него Огастас, но имени его жены она не произносит.
— Нет, ты — нет, — соглашается он.
Кухня в его квартире крохотная: она встает, продолжая держать его за руку, и всего за несколько шагов оказывается прямо перед ним.
И всё становится легко — вот он, вот она, вот они двое: они смеются, они дразнятся, даже когда целуются, и он стягивает с нее растянутые пижамные штаны с нарисованными пингвинами, вместе с трусиками. Он не встречал женщины сексуальнее ее.
Он целует ее, и на вкус она — кофе и страх, как и он сам, наверное. Ему страшно. До чертиков страшно.
Оседлав его, она зарывается пальцами в его волосы, его руки обхватывают ее талию под футболкой, поглаживая гладкую теплую кожу, именно так, как ей нравится.
Он разрывает поцелуй, помогая ей снять футболку — его футболку. На нем всё еще возмутительно много одежды, он хочет чувствовать ее кожа к коже.
Он хочет ее.
Она нужна ему.
***
Галстук Уильяма скользит на пол, может быть, она слегка надорвала его, пока развязывала — манипуляции, которых требует высвобождение из пиджака, вызывают восхитительнейшее трение в нужных местах, но в итоге пиджак кое-как снят и летит скомканный под ноги.
Уильям горит — он целует ее так, будто хочет проглотить ее целиком, спрятать, уберечь от всех и вся.
Она покачивается, прижимаясь к нему, медленно — и дразнится, и трется — и он замедляет ее темп, останавливая ее бедра руками.
Его поцелуи почти болезненны, и она отвечает тем же. Это любовь — пусть Уильям не способен произнести три заветных слова вслух, но она-то знает, она ощущает это в каждом взгляде, в каждом жесте, в том, как он заявляет свои права на нее — своими губами, бедрами, языком, руками, стискивающими ее бедра, тем, как их бедра покачиваются вместе.
Разлетаются пуговицы его рубашки, ей плевать — плевать и Уильяму. И все равно на нем слишком много одежды, а она верхом на нем обнаженная, это нужно исправить.
Волосы рассыпаются по ее плечам. Уильям выпустил их из хвоста, и ей нравится, как его рука скользит вверх, запуская пальцы в густые пряди, и какое-то мгновение для нее существуют только его губы на ее губах, и то, как переплетаются их языки, как ощущается его кожа на ее коже, Господи, это — всё, в этом — всё: наслаждение, и любовь, и дом, и теперь она думает, что не только Уильям хочет проглотить ее целиком, спрятать, уберечь от всех и вся. Она хочет ровно того же.
Сдавленный смех, ее губы очерчивают линию его челюсти, его губы греют ее висок — в четыре руки они пытаются снять с него рубашку. Ему страшно от того, что она ему рассказала, она до смерти боится однажды потерять его, страх, страх торопит их руки.
Ему нужен контроль: он наклоняет ее лицо, углубляя поцелуй. Ей нужен — он, и она уступает. Это Уильям — единственный человек на свете, чьи поступки по отношению к ней не имеют скрытых мотивов. Она доверяет ему всеми фибрами души.
Ей нужно чувствовать его, чтобы никогда больше не ощущать того ужаса, который охватил ее в то утро, когда она узнала жертву и осознала масштабы дерьма, в которое влипла, и позже, в Воксхолл-Кросс, когда узнала, что именно стоит на кону.
Избавившись от рубашки, наверное, непоправимо искалеченной, их пальцы неуклюже толкаются, потому что они оба вместе одновременно пытаются и расстегнуть молнию на его брюках, и двигаться.
Их взгляды пересекаются: зелень Уильямовых глаз потемнела, она слышит тихие звуки, которые он издает, она не может отвести от него глаз — ей так нравится, она так любит, когда он отпускает свои сомнения и показывает эту сторону своей натуры.
Но ей нужно быть ближе — она обвивает его шею рукой, и ладони Уильяма скользят вниз, обхватывая ее ягодицы и рывком вжимая ее в себя.
Медленно, так медленно — она хочет почувствовать его, но он просто позволяет ей покачивать бедрами и тереться о него. Это сводит ее с ума. Огонь горит у нее между ног и у него в глазах, и всё, что она слышит, — их дыхание.
— Уильям, — шепчет она между поцелуями. Ее движения становятся еще порывистее, и он всё понимает, он улыбается, направляя ее, и, Господи, она знает эту улыбку, она так любит чувствовать эту улыбку на своей коже.
Вот оно — постепенно нарастающее напряжение, его улыбка, и то, как он не спешит, даже когда поцелуи обоих становятся горячо-небрежными, и то, как быстро бьется его сердце под ее ладонью, то, как он прижимается лбом к ее лбу, его дыхание на ее коже.
Вот оно — его рука скользит между их телами, лаская ее там, внизу, и она наконец, наконец тоже может протянуть руку вниз, дотронуться до него, чуть подвинуться и опуститься, нанизаться на него, пока он продолжает ласкать ее одной рукой, держа распростертую ладонь другой на ее спине.
Он уже не играет — и она не играет тоже, он больше не дразнит, он просто воплощенный огонь, огонь и любовь (неужели она и правда думала, что знала любовь до встречи с ним?), и его рука путается в ее волосах, и поцелуи всё небрежнее, и нетерпеливо движутся навстречу друг другу их бедра, и ее пальцы не могут оторваться от его лица, и она не может перестать пить вкус его кожи, его губ.
— Я здесь, я с тобой… — тяжело дышит он: одна рука в ее волосах, другая между ними, пальцы вжимаются, втираются в горячее, ведя дальше, выше сквозь пронизывающий ее оргазм.
Он тоже близок, она это чувствует, слышит в том, как он снова и снова произносит ее имя, дышит рваным шепотом ей в губы.
Она не особенно умеет шептать нужные соблазнительные слова в постели, но Уильям как будто не возражает, он зарывается лицом в ее шею, и она крепко вцепляется в него, и их движения всё неистовее, и когда он замирает, у нее вырывается стон… она так любит этот момент: их тела соединены, их запахи переплетены, оба сердца колотятся в еще безумном ритме.
— Вот так встретила тебя с работы… — говорит она и понимает, что не понимает, сколько уже прошло времени.
Уильям с усмешкой целует ее висок. Они каким-то образом переместились — она по-прежнему верхом на нем, его руки обвивают ее плечи.
— О, это было приятно, я жаловаться не собираюсь, — говорит он.
Она прячет лицо в ямку над его ключицей и улыбается.
— Виктория, — говорит он наконец, — пять человек мертвы — и все они работали в одной программе, а твой дядя хочет, чтобы мы расследовали эти дела как серию убийств. Почему?
— Я не знаю — я не в СРС, Уильям. — Это не совсем правда, но долг есть долг, долг слишком глубоко укоренен в ней.
Она не знает, верит ли ей Уильям, в глубине души ей не хочется, чтобы он поверил — ей не нравится быть не до конца откровенной с ним, но она невольно вспоминает о жене и сыне мистера Тейлора, которых наверняка убили, чтобы причинить ему боль. Она понимает, что Уильям способен о себе позаботиться, он, в конце концов, полицейский, но рисковать она всё равно не станет.
