***

Давно он не спал в одной постели с женщиной. Даже так: ни одна женщина до Виктории еще не спала в его кровати, в его квартире. К этому моменту он обычно паниковал, находил какой-нибудь повод или случай, чтобы совершенно по-свински свалить.

И теперь он ждет приступа этой паники, а паники всё нет. Уже много лет он не чувствовал себя уравновешеннее и спокойнее, чем сегодня, разбуженный красавицей-сержантом, любовью всей своей жизни, лежащей в его объятиях и бормочущей прямо ему в ухо что-то по-чешски. Ну, наверное, по-чешски.

Она лопочет тарабарщину во сне, она выглядит такой невинной, и он не может отвести от нее глаз. И не нужно. И не хочется.

Она любит его — она говорила ему, дважды, и показала это своими поцелуями и тем, как ее тело отвечает на его ласки. Она любит его — и теперь Уильям знает ее кожу на вкус. Знает, как тихонько она стонет прямо перед оргазмом и как сияют ее глаза после оргазма, знает ощущение ее губ на своей коже.

Он любит ее — и это совсем не новость. Это, наверное, самый известный секрет во всем Соединенном Королевстве, но ему всё равно.

Как оказалось, Виктория не из тех, кто стягивает с партнера одеяло, однако, она умудрилась стащить подушку из-под его затылка. Уильям сначала думает разбудить ее (рискуя навлечь на себя ее гнев: она ненавидит утро и представляет опасность для окружающих до первой чашки кофе — это он выяснил еще когда они только начинали работать вместе) и сказать, что он ее любит.

Он сдерживает свой порыв. Она бормочет что-то еще — на сей раз, кажется, на фарси, Уильям не уверен: Виктория знает с миллион языков, если верить ее личному делу — и он прикрывает ее одеялом. Невольно улыбается. Она, пожалуй, за считанные минуты вывернется из одеяла и воспользуется им самим как подушкой, но ему все равно.

Виктория уютно пристраивается у его бока, и он закрывает глаза.

Только один раз, только сейчас…

— Я люблю тебя… — шепчет он, целуя ее макушку.

Она не слышит, и в этом весь смысл.

***

Виктория стонет от досады, видя припаркованную у дома дядину машину, и подумывает вернуться к Уильяму, но нет, она не трус, никогда трусом не была и не собираться трусить теперь.

На ней всё та же дурацкая пижама и монструозное, на три размера больше, пальто, купленное в магазине винтажной одежды — ей тогда было девятнадцать и она с тех пор она так и не сподобилась его подогнать по фигуре. Разве что теперь ее волосы собраны в конский хвост, а на шее одолженный у Уильяма шарф, скрывающий засос (два засоса). Она подозревает, что Уильям никогда не перестанет ей напоминать о том, как она вдруг смутилась — в этой вот пижаме, без трусов и в этом пальто. Нет, серьезно, о чем она только думала?

Едва она подходит к двери, как дядя выходит из машины, и ей приходится приклеить к губам самую фальшивую улыбку из своего арсенала.

— Я ждал тебя.

— Вот ведь повезло мне! — Она открывает дверь и жестом приглашает его войти.

Виктория любит дядю. Правда любит. Еще ребенком, после того как умер отец, она хотела, когда вырастет, быть как дядя. Это она переросла, но дядя не перестал быть… собой.

— Чаю?

— Неужели ты умеешь заваривать чай? — Дядя вздергивает бровь. Он сидит в ее любимом кресле и улыбается.

— Не-а. Ты же знаешь, я больше по кофе, но разве это так уж сложно?

Дядя улыбается. Он любит ее — по-своему, властной, подавляющей дисфункциональной любовью.

— Просто воды, пожалуйста.

Виктория со вздохом вынимает из холодильника бутылку воды и стиснув зубы ждет неизбежного: сейчас последует лекция, сейчас он припомнит ей всю семейную историю, начиная с самого первого предка, ступившего на землю Англии во времена битвы при Гастингсе, и напомнит, что она всех позорит.

— Любопытный наряд… — Дядя берет бутылку, склонив голову набок.

Понеслась… Она снимает пальто и садится на диван.

— Чем я могу тебе помочь, дядя?

— Я пытался до тебя дозвониться.

— Забыла мобильный дома, — отвечает она, глазом не моргнув. А что, чистая правда.

— Не сомневаюсь. — Ну чего ему стоит хоть раз перейти сразу к делу, не превращая разговор в шахматную партию? Виктория вздыхает: — Может, просто скажешь, зачем пришел? Пожалуйста, а?

— Ты проделала отличную работу — твой вклад в дело оказался ключевым.

Опять это.

— Я всего лишь перевела несколько телефонных звонков и проанализировала несколько строчек данных, — сухо отвечает она.

Строго говоря, она не состоит в СРС, но имеет высокий уровень допуска — и, что бы там ни было, служит королеве и отечеству. Долг у нее в крови. Именно этим на протяжении множества поколений занимается ее семья, за несколькими заметными исключениями. Это ее натура, это то, кто она есть.

— И я тебе весьма за это признателен.

— Я не работаю на тебя, дядя. И никогда не буду. — Она едва не содрогается при мысли об этом.

— Ты, разумеется, понимаешь, что не можешь продолжать работать вместе со своим драгоценным инспектором?

Ну слава богу — маски сброшены.

— Не вижу оснований прекращать. — Виктория не любить изображать из себя дурочку, ненавидит даже, но это и не ложь.

Дядя смеряет ее изучающим взглядом, она знает, что есть границы, которых не переступит даже он: даже спрашивая, не пытался ли Уильям за ней приударить, он выразился изощренно-витиевато — то, как Виктория тогда закатила глаза, наверняка можно было разглядеть на гугл-картах. Однако он вполне способен использовать как оружие правду — в чем она немедленно убеждается.

— Его репутация и без того, так сказать, мутновата, скандал навредит и ему, и его карьере. А жаль, я слышал, что он отличный полицейский. — И это не гипотетический или пессимистический расклад — Виктория понимает, что дядя сейчас рассказывает ей точный сценарий будущего.

Семья убережет ее, ее репутация не пострадает — Кентов никогда не поливают грязью. Она знает семейную историю, часть этой истории вершилась на ее глазах.

— Ты… — она осекается, — что именно ты пытаешься сделать?

Он шантажирует ее, он угрожает человеку, которого она любит — и делает это с улыбкой, попивая воду в ее доме.

— Я просто говорю тебе правду, Виктория. Не строй из себя дурочку, тебе это не идет.

— И что — что ты мне предлагаешь? Бросить его?

Он откровенно смеется над ее словами, и ей до смерти хочется шибануть его табельным электрошокером. Какая жалость, что электрошокер остался в машине.

— Господи, да нет же… кем ты меня считаешь — чудовищем или каким-нибудь опереточным злодеем? Я предлагаю тебе решение…

Чудовище ее дядя или нет — вопрос спорный. В данный момент она точно не самый верный его фанат.

— А давай я попробую угадать: включиться в семейное дело? — спрашивает она. Ее пальцы касаются шарфа Уильяма, и шарф каким-то образом придает ей сил.

Дядя закатывает глаза. Вообще-то, он практически заменил ей отца, поскольку ее отчим наигнуснейший тип их всех, кого она знает, а ведь ее работа — ловить убийц, воров и насильников.

Виктория любит дядю — и знает, что он стремится ее защитить.

Методы его никуда не годятся, но в его благонамеренности она никогда не сомневалась.

— Ты останешься в Лондоне — он сохранит свою работу, ситуация, как говорится, беспроигрышная, не так ли?

— Я люблю свою работу! — отвечает она. И это сущая правда: она любит свою работу — у нее получается всё лучше, и она чувствует, что наконец нашла свое место в мире.

— А еще ты любишь инспектора Мельбурна, — говорит дядя. — Виктория, ты не ребенок. Тебе прекрасно известно, что нельзя получить всё, чего хочешь. Жизнь редко оказывается настолько справедливой.

Дядя потерял жену и новорожденную дочь — неудачные роды. Он каждый день посылает людей на самоубийственные задания — и кроме нее, быть может, никто не знает, никто не видит, какой груз, какое бремя он несет, как он на самом деле одинок. Он могущественный человек, но он — он одинок.

— Неужели ты и правда готов погубить его карьеру, потому что хочешь, чтобы я работала в МИ-5?