Сделав несколько шагов к двери, она оборачивается и произносит:

— А знаешь что? Я знаю, что ты не собираешься себя убивать и насрать мне на долбаные сплетни!

Ее всю трясет, ее руки сжаты в кулаки. Уильям делает шаг вперед.

Есть миллион благоразумных причин, почему ему не стоит приближаться к ней, и пусть она лучше злится на него, для нее так лучше в конечном счете. Он не человек — руины. Она заслуживает гораздо большего.

И все же он делает шаг. Потому что он все еще пьян, и защитные механизмы его ослаблены, просто порваны в клочья за последние несколько дней — он так скучал по ней, что даже коллеги прозорливо не решались заговаривать о ее отсутствии.

Он делает шаг и хватает ее за сжатые кулаки.

— Я знаю. Прости. Я…

Дальнейшее для него неожиданность. На сей раз в ее поцелуе нет ни робости, ни нерешительности. Она стоит на цыпочках, запрокинув голову под неловким углом, потому что он продолжает держать ее за руки, и он правда не ожидал, что она его поцелует.

Влетев спиной в стену, он выпускает ее руки — его пальцы медленно поднимаются выше, скользя по плотной шерсти пальто, касаясь ее волос, шелковистых, пахнущих ванилью и лимоном, и всё вдруг становится очень реальным.

Он целует Викторию. Льнет к нему тонкое тело, ее рука зарывается в его волосы, и надо бы остановиться, ох надо.

Но он не может.

Не хочет.

***

Уильям отрывается от ее губ, и Виктории делается страшно: сейчас он отошлет ее прочь, она видит сомнение в его глазах, видит это нелепое, необоснованное, смехотворное убеждение, что она заслуживает лучшего, чем он.

Она касается его лица обеими руками — каким-то образом, она не знает, как и когда, они сдвинулись с места, пока целовались, и ее спина прижата к стене, а начинался поцелуй точно не там — Уильям наверняка развернул их в процессе. Не то чтобы это было важно, важно то, что она с ним, важно, чтобы он знал, чтобы он почувствовал, понял: она не может представить себе жизни без него.

Он прикрывает глаза, льнет к ее ладоням, и она улыбается. И как ей не улыбаться? Как же она любит этого человека!

— Виктория… — шепчет он. Он по-прежнему стоит близко-близко, их тела по-прежнему прижимаются друг к другу, и она ощущает — буквально ощущает, как Уильям ее хочет.

— Я скучала по тебе, — говорит она. И это чистая правда — ни на секунду за последние несколько дней, и в Праге, и позднее, в Воксхолл-Кроссе, она не переставала скучать по нему, мечтая оказаться рядом с ним.

Его короткий смешок почему-то больно слышать — интересно, понимает ли Уильям, сколько боли, сколько растерянности в этом звуке.

— Ты и не представляешь, насколько это взаимно, — говорит он. — Но…

Она запечатывает его губы пальцем. Она целовала эти губы, и боже милостивый, он отлично знает, как и что ими делать — она не хочет, чтобы он продолжал говорить, не хочет, чтобы он озвучивал свои сомнения.

— Я кое-что поняла, пока была в отъезде, — говорит она и внутренне болезненно морщится от того, что приходится выражаться так туманно — только часть недели она провела в Праге, но рассказывать об этом Уильяму не имеет права. Она делает глубокий вдох.

Кенты никогда не отступают, никогда не уклоняются от правды и сложных ситуаций.

Мысли путаются, и страшно, но вслух она ясно и четко произносит:

— Я люблю тебя.

Всего три слова, но в них заключено гораздо больше. То, как они вместе пьют кофе по утрам, смеются над одними и теми же шутками, наскоро перекусывают в столовке — она таскает у него картошку, и он ей это позволяет, она давно подозревает, что он для нее картошку и заказывает. Долгие засады, уютное молчание. То, как они вместе поют отрывки из песен, когда сидят в пробке, отчаянно фальшивя кусочки песен и меняя по ходу слова. Как вместе заполняют отчеты о расходах, как Уильям сражается с компьютером, а она изо всех сил пытается не расхохотаться.

Его зеленые глаза, и то, как он всегда, всегда инстинктивно заслоняет ее своим телом во время полевой работы. Как она, отовариваясь в «Теско», вспоминает купить его любимое печенье, — а однажды наткнувшись там на него, замечает, что он сделал то же самое. Купил ее любимые сладости. Как они строчат друг другу смски в любое время дня и ночи, обмениваясь идеями и теориями по делам.

Его губы на ее губах на подземной парковке, его рука, ищущая ее руку, вкус его губ, горящий на ее губах еще долго после. Он часть ее. Вот так всё просто.

И опять — его губы на ее губах, шепот, опаляющий ее кожу: «Не хочу тянуть тебя на дно вместе с собой!» Потерянный, отчаявшийся, лучший из всех мужчин, что она когда-либо встречала.

Она снова обхватывает его лицо ладонями и говорит, пропитывая искренностью каждый слог: «Не утянешь. Я люблю тебя».

Пожалуйста. Пожалуйста, не прогоняй меня — не наказывай себя опять. Она умоляет его глазами, губами и проклятущими неудержимыми слезами.

Тогда он целует ее снова и снова, сцеловывая дурацкие слезы, и она трепещет, и сердце ее готово разорваться в груди. Она далеко не робкая девственница, но с Уильямом всё будто в первый раз: влюбленность, поцелуи, объятия, то, как ее пальто (вот ведь угораздило напялить) соскальзывает на пол, и ее невольный полный изумления судорожный вздох, когда он легко, без усилия подхватывает ее на руки. И да, на миг она чувствует себя смущенной робкой девственницей — ей это даже вроде бы нравится.

На ней самая идиотская ее пижама, она мало что соображала, когда хватала с вешалки старое пальто, ключи от машины и рулила к его квартире. Но ему как будто все равно, а ей — он бережно укладывает ее на кровать — тем более.

Его руки скользят по ее телу — и она знает теперь, что после него и взглянуть не сможет на другого мужчину, потому что никто никогда не касался ее так, как касается ее он — огонь, преданность, доверие, и всё, чем этот человек для нее является, сквозит в каждом легком касании кончиков его пальцев, в том, как его ладонь ложится на ее бедро, — да и неважно, потому что для нее больше никого не будет существовать. Никогда.

У него гладкая, мягкая кожа, теплая — она не может перестать целовать, пробовать его на вкус, помогая ему снять футболку (два сапога пара: страшные неряхи, спящие в распоследнем рванье, о да, это судьба), и теперь, отбросив последние преграды, они наконец — о, наконец! — кожа к коже, и она выгибает шею, ища его губы.

Но конечно, даже тогда Уильям не может перестать быть Уильямом.

— Нельзя… — выдыхает он в ее губы.

Она моргает, трясет головой.

— Что… почему?

Он целует ее, улыбаясь.

— Ты что, губы надула? — спрашивает он. Она обожает его улыбку. Впрочем, она пристрастна. И плевать.

Она вообще-то уже на грани самовозгорания, но против воли смеется.

— Уильям…

— У меня нет… — говорит он, и, видимо, есть доля правды в том, что о них болтают, что они заканчивают предложения друг друга и пользуются телепатической связью: сообразив, в чем дело, она краснеет и шепчет: — …презервативов…

Он кивает и размыкает объятья.

— Мне всё равно, — говорит она.

— А мне нет. — Вот он, его инстинкт защитника, работает на полную мощность, и Виктория по опыту знает, что его не переубедить.

Он целует ее в лоб — если поцелуй и задумывался как целомудренный, то планы Уильяма не вполне срабатывают, потому что она находит его губы, и он отвечает, и его пальцы чертят на ее покрывающейся мурашками коже огненные следы.

— Черт… — выдыхает она, когда перестает хватать кислорода, вынужденно прерывая поцелуй, и ей кажется, что вкус Уильяма пропитал всю ее насквозь, проник в самую душу.

В его глазах лукавый огонек. Смешок:

— Опять дуешься…

— Угу… — отвечает Виктория. Невероятно, она в постели с мужчиной, они оба почти нагие, и от одного разговора, от одного этого взгляда она способна так возбудиться. Да, на другого мужчину она теперь точно и не взглянет.

— Ну-ка, посмотрим, как можно это поправить… — говорит он.

И оказывается на высоте. Во всех отношениях.