«Медногубая музыка осени. Бас-геликон…» * * * Медногубая музыка осени. Бас-геликон кружит медленным небом. И колеблем, осыпан листвою, проплывает военный оркестр в мокром воздухе по-над землею, чуть повыше дождя занесен, накренен. Скажет музыка: «О-о-о…» – и отступит фонтанов вода. Так застыли тритоны, что губы у них леденеют — не сомкнуть, не ответить оркестру. Он медленно реет, медью призрачной греет… Дрожит за плечами слюда. Что ж, российский Версаль? Нам достались из той стороны этот парк щегольской, да надрывное слово «блокада», и не кроны деревьев – голодные ребра войны, не эоловы арфы, а песня смертей и надсада. Сеет дождик… и плачу. И с криком летит «метеор» вдоль оставленных парков. Угрюмо спешат экскурсанты мимо братской могилы фонтанов, каскадов, озер, мимо музыки – вниз головой — растворенных дождем оркестрантов… «Город черен и точён белой ночью…»
* * * Город чёрен и точён белой ночью. Город, я в тебе горю червленой точкой. Как по вражеской земле, пугаясь шага, мимо каменной гряды – по оврагу. Пусто. Чисто. И газоны не дышат, лучник бронзовый прищурился в нише, ветер носит запах конского пота. Зверь ощерен. Камень голоден. Охота. Жаден жертвенник на Марсовом поле, кони бронзовые бродят на воле, в небе бьется пузырем птичья стая, ходит алая вода под мостами. Город, город, обезумел, ярится: в новостройках чудеса реализма — кто с отбойным молотком, кто с винтовкой, баба с каменным снопом в изготовку. Мокрым мрамором в траве – чьи-то пятки… Город – выследил. Бегу без оглядки, скрежет двери в темноте — ох, не вскрикнуть! Затаиться. Отдышаться. Привыкнуть. Запах бедности, недавней побелки… «Все протяженье брошенной столицы…» * * * Все протяженье брошенной столицы вмещается в единый перелет чирка болотного. Но страшно сельской птице на празднике огня и света появиться, и воздух нежилой над городом течет. Здесь каменный народ, который целый день карнизы подпирал, стоял в неловких позах на крышах, – он дает себе короткий роздых. Простолюдин античный любит лень, игру в щелчки, катание на козах. Пока мы заперты в свои дома, пока мы беззащитны перед снами, мелькают пятки бронзовые, ходят кони табунами… И улица легла, обнажена перед ночными плясунами. За город! Уголь окраин. Озноб нищих рощ. С асфальта скатился дождь в черные травы. Бумага в канавах, гниющие воды — это предместье природы. За город, за город, друг Телемак, за город! Мы спешим мимо блочных домов, снов удушья в тисках арматуры. Щели оконные в клетки впускают воздух (ночью удавленником под звезды высунут фортки язык с синим стеклом). За город, друг, в прозрачной воде шевелить веслом! Мы спешим, прикрывая лица плащами в знак скорби. Выводят мелких собак унавозить газоны. За окнами звук поцелуев сонных (или урчит живот?) — это вода уходит в черную дырку ванны, смывая рабочий пот. Нас выносит из улиц. Природа-калека, как огромный червь, извивается слепо, зародясь из свалок и сточных вод. Здравствуй, оборотень-Помона! Из мазутных луж на манер тритона всем нутром своим прокаленным в десять труб тебе голосит завод. «Подуешь на пальцы в московском дворе…» * * * Подуешь на пальцы в московском дворе, заухает снег за углом. Смотри, что творится теперь в декабре — как в фильме дешевом живем. Москва велика, и сдобна, и пышна, и все мы, как в булке изюм, где грязной рукой ковыряет страна, тот слаще, который угрюм. Нет, здесь не по мне. Мне милей Ленинград, где чайки чугунный полет, куда он тесней, жестковат, суховат, а все веселее живет. «Как хитрый грек…» * * * Как хитрый грек, сквозь Рим жестоковыйный хитрый грек бредет, скрывая в бороде усмешку, и наблюдает городскую спешку из-под кофейных век. Как тайный грех, любовь свою к Москве, как тайный грех, я объявляю ныне. Господь, ты сотворил в людской пустыне гончарный цех. Кое-как, признаться, лепят малых сих, но сколько их! Все сто холмов, уподоблю все сто ее холмов златым восхолмьям конского навоза. Но с чем сравнить татарские заносы ее чинов? Зима черна. Кремлевская стена начинена покойниками. Спит копчушка в склепе. Разносит двери магазинов слепо в Москве страна. Здесь млад и стар, приказчик и добытчик млад и стар. Кипит базар. Печется новый миф столичной лепки. Здесь «про» – сильны и «контра» тоже крепки. О, где пожар! Скрываю смех, чеканки петербуржской жесткий смех. Грущу о тех цветах прекрасных, что растут в болоте. И обдувает кровью на отлете гончарный цех. |
