Неведомая поэту жизнь моря и его обитателей была полна загадок, и, чтобы понять ее, надо было учиться у гетов. Ведь они с младенческих лет наблюдали за ней и передавали свои знания из поколения в поколение.

«Об этом не прочтешь в книге», — думал Назон. Да и не было книг. Подлинная жизнь должна была ему заменить книги и прежних собеседников. Он приспособился к этой неведомой ему жизни и нередко находил в ней много мудрого. Познание этой жизни сопровождалось настоянной тоской о потерянной Италии. Родина жила в памяти поэта постоянно, и мысленно он возвращался к ней. Он помнил о всех праздниках Рима, он берег в памяти счастливые будни прежних дней. Нередко они возвращались к нему во сне. А здесь — берег моря, геты, сарматы, их сети, их отравленные стрелы и рыбы.

Вместе с друзьями из рыбаков Назон долго сидит у костра в ожидании рыбьей похлебки. Вместе с ними он с удовольствием поедает ее из глиняной миски и удивляется тому, что все это ему нравится. В своем убогом доме он постоянно испытывал отвращение к еде и оттого, что мало ел, страшно ослаб и похудел. Возвращаясь домой, он садится за свой деревянный неотесанный стол и продолжает поэму о рыболовстве. И перед ним возникают лица рыбаков, суровые, угрюмые, но нередко смягченные доброй улыбкой, особенно в те дни, когда поэт читал им стихи на гетском языке. Прежде казалось, что им ничего не нужно и все безразлично, кроме еды и войны. А на самом деле было совсем не так. У них заметно свое стремление к красоте и гармонии. Они сочиняли свои песни, сопровождая их игрой на дудочке. Женщины украшали свою одежду пестрыми вышивками. А поэтические строки, говорящие о том, что им было близко и понятно, волновали их так же и воспринимались ими так же, как воспринималась поэзия в далеком Риме.

Наступает ночь. С ревом бьются волны о камни. Свистит холодный ветер. Поздняя осень сурова. Чувство одиночества в такие часы еще более мучительно. Чем его побороть? Опять стихи. Перед ним образ одинокого орешника.

Печальные мысли о том, что поэзия загубила его и лишила последнего — быть похороненным на родной земле. Одинокая орешина — это он, заброшенный сюда, к суровому холодному берегу. Судьба его схожа с судьбой дерева, изломанного ветрами и жестокими морозами. Но он должен устоять — ведь орешина стоит и плодоносит. Он устоит, и, может быть, свершится чудо, и настанут для него великие перемены. Может быть, Фабия найдет нужные слова, обратясь к Тиберию, и он дождется лучших дней?

Приближаясь к Пантикапею, Дорион уже ни о чем не мог думать, как только о встрече с отцом. Его тревожил предстоящий разговор о поездке в Томы, тревожила неизвестность — где же он добудет деньги на поездку и когда это произойдет? И вот — встреча. Гордий привел его к дому Фемистокла и был рад, когда сам постучался в двери знакомого дома и крикнул Фемистоклу:

— Принимай дорогого гостя!

Объятия были и радостными и печальными. Фемистокл, обнимая сына, не смог удержаться от слез. Это были не только слезы радости. Похудевший печальный Дорион очень его огорчил. А сын с грустью увидел состарившегося отца с потухшими глазами, уже не такого подвижного, каким он был прежде.

— Как же случилось такое чудо? — спросил Фемистокл. — Ты так меня напугал, Дорион. Я так тревожился, когда узнал, что ты отправляешься в этот неведомый город Томы. Ведь он еще более суров, чем наш Пантикапей. Как я тревожился, сынок! Должен тебе признаться, что после твоего последнего письма я впервые почувствовал боль в сердце и понял, что тревога уже не покинет меня никогда. И вот ты здесь. Не знаю, что привело тебя так неожиданно в мой дом, но я рад, очень рад, сынок.

— Я виноват перед тобой, отец. Но вина моя связана с великим горем, которое постигло моего господина. Я писал тебе, отец, что считаю своим долгом навестить Овидия Назона и чем-нибудь помочь. Поверь, я каждый день, каждый час думал о тебе и горевал о том, что не могу сейчас, немедленно, приехать к тебе и жить с тобой под одним кровом. Разве я могу забыть, отец, каких трудов стоило мое освобождение. Я старший в семье, и ты мог предоставить мне самому выбираться из цепей рабства. Разве мало было забот о выкупе для себя и для дочерей? Но ты поступил так благородно, с такой любовью к сыну, что забыть об этом нельзя ни на минуту. Не зная, как сложится судьба семьи, ты прежде всего дал свободу мне. Конечно, моим долгом было покинуть дом Назона в тот день, когда вы получили свободу. Но вот случилось несчастье — ты видишь, как сложна сейчас моя жизнь. Годы, потраченные на приобретение денег для поездки, пропали даром. Мало того, я чуть не погиб, оказавшись в плену у разбойников. Я мог остаться на несколько лет на безлюдном берегу. И все эти жертвы ни к чему не привели. Я по-прежнему уверен, что должен поехать к господину, но не знаю, как это сделать. Я вернулся к тебе нищим, отец. Все мое состояние осталось у разбойников. И если бы не добрые люди, то, право, не знаю, как добрался бы до тебя. Мои вести печальные, отец. Порадуй меня добрыми вестями.

Фемистокл долго молчал, растеряв и слова, и мысли. Для того ли его Дорион так благороден и учен, чтобы терпеть столько зла, чтобы оставаться всю жизнь нищим и одиноким?

— Может быть, я не прав, сынок, но ты был несправедлив к себе, когда задумал это благородное, но почти не выполнимое дело. Если бы твой отец был богатым всадником, имел поместье, земли, виноградник — тогда отец бы помог, и твой замысел мог бы осуществиться. Но что можем мы сделать, бедные вольноотпущенники? Должен признаться, что я совсем недавно расплатился с долгами. Все эти годы на новом месте я трудился неустанно, чтоб выплатить долг за дом, чтобы отдать зятьям приданое, которое было им обещано. Я не хочу Аристида назвать скопидомом, но знаю, что для него представляет ценность и самая маленькая монета. Он отдает деньги в долг на проценты. У братьев большое стремление обогатиться. И, надо сказать, есть у них умение. Если бы ты сегодня захотел покинуть мой дом, чтобы отправиться в Томы, то я бы мог тебе дать самую малость, только на пропитание. Я спрошу у тебя об одном, сынок. Не сердись. Скажи мне от всей души, не можешь ли ты отказаться от своей затеи? Твой господин не одинок. Я слышал, что у него не отобрали ни поместье, ни денег, накопленных им. Не думаешь ли ты, что он и без тебя выберется из беды? А мне, старому и больному, ты бы принес великое утешение. Я не настаиваю и не уговариваю тебя, я прошу только подумать об этом.

— Что мне ответить тебе, отец? С малых лет ты учил меня благородству. Я прочел сотни книг, в которых люди размышляют о добре и зле, и я выбрал для себя — добро. Когда случилось горе в доме моего господина, я подумал: может быть, помогу госпоже Фабии в переписке книг, которые были ей нужны после ухода господина. Я был уверен, что она много сделает для него. Я десять лет был свидетелем добрых отношений между мужем и женой. Я видел, с каким уважением относился поэт к своей Фабии, как часто старался порадовать ее дорогими подарками, как постоянно заботился о ней. Но вот случилась беда, и я увидел, что Фабия не проявляет должной заботы о бедном господине Прошло несколько лет, а ничего не изменилось. Как ни странно, но жена Овидия Назона, бывая во дворце, не смогла поговорить с императором и вымолить прощения. Когда приходят скорбные письма господина, госпожа плачет и несколько дней сидит взаперти. А потом, разодевшись в самые дорогие одежды, она отправляется во дворец к своей любимой Ливии, которая ни разу не подала ей надежду на спасение мужа. Когда я понял, что господину не на что рассчитывать, я еще больше прежнего захотел отправиться к нему. За эти годы я накопил кое-что на дорогу в Томы и к тебе в Пантикапей. Если бы не разбойники и не буря, которая застигла нас в море и чуть не лишила жизни, я бы добрался до города Томы. Чем-то я помог бы, а потом приехал бы к тебе, отец, навсегда.