Фемистоклу очень хотелось рассказать горшечнику о своей радости, о женихах. Но он не сказал, побоялся дурного глаза. «Лучше уж потом, после свадьбы, когда Клеоника и Эпиктета станут хозяйками своего дома, — подумал он. — Зачем рисковать? Счастье пугливо!»

— Мой дом по ту сторону горы, — сказал Гордий. — Приходи ко мне, поговорим на досуге, повидаешь моих сыновей. Они уже женаты и наградили меня внуками.

— Повстречаемся мы много раз, — сказал Фемистокл. — Только дай немного оглядеться. Я только недавно стал работать с грамматиками и судьями. Совсем недавно приобрел дом, еще мы не обжились, не все купили. Пройдет немного времени, все уладится, и мы начнем ходить в гости. Одно сознание, что можно встретить на агоре знакомого человека, соседа из Афин, — это большое счастье.

На радостях они поцеловались и расстались с тем, что вскоре увидятся.

«Вот так встреча, — подумал Фемистокл. — Так дорого иметь на чужбине родную душу. Мы будем большими друзьями. Как это нужно на чужбине! Может быть, нехорошо, что я скрыл предстоящую свадьбу у дочерей, но боюсь я дурного глаза. Как не бояться, когда всю жизнь терпел одни бедствия. И так ты устроен, бедный человек, что не перестаешь ждать привычных бед, а в добро уже не веришь. А ведь куда лучше верить в добро и не ждать бед? Куда лучше!»

Войдя в дом, он открыл свой ящик со свитками и стал искать записи бесед Сократа. В трудную минуту он привык обращаться к мудрости великого грека, величайшего из философов.

— Если бы ты знала, Клеоника, как велика мудрость Сократа! — воскликнул Фемистокл. — Прочтя его записи, я еще раз убедился, что мы, рассчитывая на свои силы, сможем хорошо устроить свою жизнь, она будет радостной.

Клеонике показалось, что отец что-то знает, о чем не ведает ни она, ни Эпиктета. Она не могла решиться спросить, а так хотелось узнать, почему отец так необычно говорил о Сократе. Но и сам Фемистокл уже не мог больше хранить своей тайны. Он сказал:

— Дочь моя, Клеоника, я должен сказать тебе о больших событиях в нашей жизни. Я не стану больше скрывать того, что вы должны знать, чтобы готовиться к этому событию.

— Какой-то праздник, что ли? — спросила Клеоника. А сердце забилось в сладкой надежде.

— Наш праздник, дочь моя. Великий праздник! Аристид хочет на тебе жениться, а брат его Андрокл решил жениться на Эпиктете. Вот какой праздник послали нам боги. И вам, мои милые, надо к нему готовиться.

Клеоника, не в силах сдержать своей радости, зарделась, сверкнула веселыми глазами и побежала к Эпиктете. Одно дело мечты, а другое дело — сама жизнь. Ей не верилось, что может свершиться такое чудо, когда девушка выходит замуж за человека, которого она видела и который ей нравится. Она за свою недолгую жизнь никогда не слышала о таком чуде. Даже в домах свободных и богатых афинян дочек отдавали замуж за стариков, только бы с выгодой. Сколько раз она слышала о том, как бедная невеста с ужасом смотрела на старого человека, который завтра уже станет ее мужем.

— Эпиктета! Угадай, что случилось такого небывалого, немыслимого, удивительного?

— Говори скорее, не мучь меня! — взмолилась Эпиктета. — Может быть, Дорион уже приехал вслед за нами? Право, не знаю, о чем ты хочешь сказать.

— А что бы ты сказала, Эпиктета, если бы красивый и благородный Андрокл предложил бы отцу отдать ему в жены свою младшую дочь?

— И это правда, сестрица, милая, моя Клеоника? Это случилось? А может быть, две свадьбы сразу? Иначе почему же ты так весела и глаза твои сияют, как звезды над Акрополем!

Сестры обнялись, поцеловались, и стали кружиться в веселом танце.

Еще не зная, когда произойдет радостное событие, сестры занялись шитьем праздничных одежд. Если отец дал согласие отдать их в жены братьям-ювелирам, следовательно — белые платья пригодятся.

— Спроси отца, когда это свершится, — просила Эпиктета Клеонику.

— Не решаюсь спросить, — говорила Клеоника, — Должно быть, есть причина тому, что не торопятся с обрядом. Возможно, что отец пожелал вначале расплатиться с долгами. Ведь не скоро оплатишь стоимость нашего жилища. Однако братья давно, видно, приглядели себе невест, мы им по душе. Иначе почему они предложили отцу купить этот дом пополам, да еще в долг?

— И я так думаю, — согласилась Эпиктета.

С того дня она стала внимательно приглядываться к поведению братьев. А они вели себя так, будто и не было разговора с Фемистоклом, будто ничего особенного не произошло. Они ничем себя не выдавали. Это говорило о их скромности, и это очень нравилось Фемистоклу.

Шли месяцы, прошло полгода, а писем все не было. Фабия с тревогой обращалась к друзьям, верят ли они, что Назон добрался до места ссылки, а может быть, погиб в пути?

— Об этом сообщили бы немедля, — говорил Котта Максим. Но и сам он с тревогой обращался к знакомым людям, близким ко двору императора, не слыхали ли они новостей об Овидии Назоне.

Дорион тревожился не только о судьбе своего господина, но еще в большей мере его занимала судьба отца и сестер. Вестей не было, спросить было некого. На память приходили всякие мрачные истории с нападением пиратов, кораблекрушениями, с похищением людей, которых продавали в рабство. Возможно ли снова рабство, даже худшее? Столь долгое отсутствие вестей можно объяснить только несчастьем. Каким?

Никогда еще Дорион не переживал таких мрачных дней. Ему казалось, что все вокруг него полно горя и несчастий. Казалось, не может быть уже надежд на лучшие дни. Единственной отрадой были «Метаморфозы» Овидия Назона, которые возрождались из пепла по мере того, как удавалось найти списки отдельных свитков, когда-то подаренные господином или записанные другом для памяти. Сейчас, когда он изо дня в день был занят перепиской этой удивительной книги, он каждый раз вспоминал своего господина, его настроение, его разговоры, которыми сопровождалась работа. Книга, построенная на мифах и преданиях, книга превращений, как ее называл поэт, была полна занятных историй, от которых трудно было оторваться. Дорион сожалел о том, что прежде писал ее под диктовку господина с меньшим рвением и увлечением.

«Как странно устроен человек, — думал Дорион. — Он не ценит тех сокровищ, которые лежат перед ним во всей своей красе. Ищет чего-то небывалого, удивительного. А когда сокровища исчезают, тогда глупый человек начинает их ценить, жаждет к ним вернуться, а уже поздно. Помнится, что в те дни, когда Овидий Назон писал свои превращения, он, Дорион, больше думал о Платоне. Переписывая «Метаморфозы» с вощеных дощечек на пергамент, он тогда и не подумал сделать для себя список. Почему он этого не сделал? Из легкомыслия или равнодушия? А теперь, когда Овидий Назон далеко, когда уже невозможно обратиться к нему с вопросом, когда его, быть может, уже нет на свете, работа над его книгой доставляет радость. Словно он — Дорион — сделал неожиданное открытие».

Каждый раз, когда он заканчивал переписку очередной книги, он спешил к Фабии и получал указание, кому отнести в подарок папирусный свиток. Лучшие экземпляры, переписанные Дорионом, она откладывала в свой заветный ларчик, когда-то подаренный ей Овидием. Она мечтала о том дне, когда ей станет известно что-либо о муже и она сумеет послать ему «Метаморфозы», которые он считает погибшими.

Фабией владела единственная мысль: сделать так, чтобы Цезарь выслушал ее и вернул Овидия домой. Но император Август был недоступен. За полгода, с тех пор как случилось несчастье, ей не удалось похлопотать о судьбе опального мужа. Она не выполнила просьбу бедного изгнанника. И подруга Ливия не пожелала ей помочь. У нее постоянно был один ответ — не настало время. Ливия уверяла, что дурное настроение императора может сделать судьбу поэта еще более трудной. А что может быть хуже?

Тревожные мысли не покидали Фабию никогда. Вестей все не было. Иной раз казалось, что уже бессмысленно хлопотать, ведь не мог же благородный Назон отказать ей хоть в маленькой весточке? Но если он за шесть месяцев не прислал этой весточки, то его уже нет в живых. И все же она молилась о благополучии мужа, а когда ей случалось увидеть его во сне, она торопилась спросить — все ли устроилось на краю земли? Ей хотелось узнать, как он живет один, среди диких людей. Но она ни разу не получала ответа и потому воспринимала эти сны как дурное предзнаменование.