— Трое, — угрюмо поправил Винс.

— Тем более не трое. Один, как видишь.

Он одной рукой (левой он придерживал Винса под поясницу) расстегнул верхние пуговицы на рубашке и спустил её с плеч, потёрся щекой, царапая щетиной тонкую кожу над ключицами.

— Врать не буду, — сказал он, чуть отстранив замершего, как в проходе с ползунами, любовника, — будет больно. Постараюсь, чтобы не так сильно, но всё равно первые несколько раз придётся потерпеть. Не зажимайся, ладно? А то порву ещё.

Он прошёлся короткими поцелуями по груди Винса, облизал соски, полез под рубашку снизу, чтобы развязать тесёмки подштанников. Винс, закрыв глаза и стиснув зубы, изо всех сил старался расслабиться, уговаривая себя потерпеть. Было ведь и куда больнее: когда на первых допросах он пытался уверить дознавателя, что ничего не знает ни о самих куплетах, ни о том, как они попали в его мастерскую, его били так, что в камеру потом возвращали чуть ли не волоком. Грозили настоящими пытками, но потом придумали кое-что получше…

Он дёрнулся, когда чужая рука по-хозяйки уверенно и при этом аккуратно сгребла… э-э… самое дорогое. Ну… мужчина в два с лишним раза старше, чем он, определённо знал, что со всем этим делать, но Винс, закусив губу, только замер полубморочно, мысленно повторяя: «Терпи, вряд ли это надолго». Надо просто потерпеть и эти жёсткие руки на себе, и чуть позже — член в заднице. Не смертельно. Пережил уже разок, и приходилось при этом гораздо хуже, чем сейчас.

Было, в общем, не так уж больно. Наверное, отчасти спасала та самая мазь, которой Винс лечил мозоли, а Скорпио воспользовался вместо смазки. Неприятно, тяжело, унизительно, но больно… нет, не особенно. Даже вчерашние мозоли не шли ни в какое сравнение. Только знай терпи и привыкай. Некоторым, говорят, даже начинает нравиться со временем. Некоторым вообще везёт.

— Тех уродов напомнило? — спросил Скорпио, обтирая его какой-то тряпкой. — Ладно, Пёрышко, пройдёт понемногу. Всё забывается. — Он ещё потёрся носом и щекой об шею Винса, прошёлся по ней быстрыми поцелуями и встал. — Поужинать не надумал? К утру остынет, будет совсем не то.

***

— Ну что ж, — сказал Бартоло, придирчиво осмотрев нового писаря, — почти похож на человека. Ладно, вот это, — он указал на рыхлую скособоченную стопку исписанной бумаги на той стороне стола, — списки заказанных и полученных товаров за прошлый месяц. Проверь, всё ли сходится, и приведи в порядок.

— Да, господин Бартоло. Сколько у меня времени на это?

Тот ухмыльнулся.

— Осторожничаешь? Или для Яна всё сделал слишком быстро, а теперь думаешь, как бы и я не решил, будто дело-то плёвое, ношеных штанов не стоило? Не беспокойся, я знаю, сколько на самом деле надо со всем этим барахлом мудохаться. Как закончишь, скажешь мне. А я посмотрю, насколько тебе это всё знакомо.

— Мне после смерти отца самому пришлось вести дела, — аккуратно отозвался Винс. — Подмастерье помогал, конечно, но спрашивали-то с меня.

— Ну, тогда должен хоть сколько-то разбираться, — подытожил Бартоло и повторил свой жест, указывая на стол.

Разбирать пришлось, главным образом, его писанину. Почерк у него, конечно, уступал в неряшливости каракулям алхимиков и прочих учёных мужей (те писали так, словно гнались за ускользающими мыслями, сокращая слова и обрывая фразы, так что сплошь и рядом приходилось выяснять, что уважаемый господин, к примеру, Ператур имел в виду); зато о правописании Бартоло имел самые смутные представления, и Винс не всегда сразу мог понять, что такое «вичина». В остальном требовались только внимательность да умение считать в пределах сотни.

— У вас есть абак, господин Бартоло? Я могу посчитать и на бумаге, но на абаке быстрее и точнее.

— А ты и это умеешь? — прищурился тот. — Люк вот так и не разобрался, что к чему, а туда же, меня подсидеть пытался.

— Да там ничего сложного. — Винс взял очередное перо, невольно поморщился, глянув на его конец, и принялся очинять его заново. Замечание про «подсидеть» он предпочёл пропустить мимо ушей. — Отец нас обоих с сестрой учил. Говорил, что хозяйственные записи так удобнее вести. Матушке это не нравилось, она считала, что приличной девушке не пристало пользоваться абаком, словно какому-то счетоводу. Но Береника очень быстро и точно считала. Даже лучше, чем я.

— Так что там с твоими стихами? — внезапно спросил Бартоло.

Винс закусил губу. А он-то надеялся, что рудному барону хватит и официального приговора.

— Мне их подкинули, — глухо ответил он. — Я отказывался признаваться, откуда они у меня… — Даже ляпнул, дурак, что сам бы он написал лучше. Грамотнее и правильнее, хотя бы соблюдая размер, уж точно. — Вернее, мне просто нечего было сказать. В общем, мне грозила смертная казнь с конфискацией имущества, и моё нежелание признавать себя виновным в глазах судьи только усугубляло мою вину.

… И Береника плакала, рассказывая, что их вынуждают собрать свои — только свои! — вещи и покинуть дом, а матушка слегла с расстройства, и куда перевозить больную пожилую женщину? Спасибо Морису, заплатившему за её лечение, потому что стражники забрали все деньги, какие нашли в доме, и описали даже матушкины украшения, хотя там один мельхиор, даже серебра почти нет… А Морис говорил с судьёй, и тот сказал, что если обвиняемый чистосердечно во всём признается, ему заменят повешение каторжными работами, оставив его имущество родным…

… И разумеется, он сказал, что сам написал эти идиотские куплеты, корявые и совершенно не смешные. И уже перед отправкой в Ардею подкупленный тюремщик передал ему записочку от матери, где та обещала молиться за своего непутёвого сына и извещала, что Береника вышла замуж за младшего сына Мориса. Верный и преданный подмастерье не побоялся взять в невестки сестру преступника. Позаботился о дочке бывшего своего мастера, спасая их с матерью от разорения и нищеты… А младшенького своего, стало быть, сделал фактически хозяином мастерской, в которой работал много лет, получив в приданое для сына дом, оборудование, знакомства, постоянных заказчиков…

Нет, об этом в письме матери не было ни слова. Иннос знает, поняла ли она, откуда в мастерской взялись те стихи. Может быть, и поняла, но побоялась писать. В конце концов у неё имелась ещё и дочь, за которую у неё тоже болело сердце. Оставалось надеяться, что избавляться от Береники Морису незачем. Не стоит так рисковать репутацией — избавляться от обоих наследников своего бывшего мастера…

— И кто теперь хозяин твоей мастерской? — с неприятной усмешечкой спросил Бартоло.

— Сын нашего подмастерья, ныне муж моей сестры, — нехотя ответил Винс.

— Понятно. Прыткий малый, да? И ты, конечно, мечтаешь вернуться и оторвать ему яйца по одному?

— Вернуться? — Винс невольно поднял голову, но сквозь потолок Барьер, конечно, не увидел. Тем не менее он мрачно закончил: — А вы думаете, это возможно?

— Маги чего-то там рассчитывают, — пожал плечами Бартоло. — Без конца из своего монастыря просят то книги, то какие-то жуткие штуковины. Не знаю. Даже не надеюсь, честно говоря.

========== Дождь ==========

— Никак это предложение руки и сердца? — хохотнул Снаф, вертя кольцо в толстых пальцах.

— Оно самое, — в тон отозвался Винс.

Отдав кольцо повару, он опять накрест ухватился руками за рукава старой, совсем уже облезлой кожанки Скорпио, в которой того, похоже, привезли сюда ещё до появления Барьера. Кожанку заботливый любовник выдал ему вместо плаща: ветер налетал порывами, резкий и холодный, и Винс всё пытался запахнуть куртку поплотнее. Она была ему безнадёжно широка в плечах и длинна, так что он не стал даже подворачивать рукава, а просто накинул её на плечи, потому что иначе выглядел не то сироткой в чужом старье, не то вообще огородным пугалом. Но просто накинутая, кожанка раздувалась ветром, как парус, и вообще норовила слететь с плеч, так что приходилось придерживать её за рукава.