– Ты чего делаешь, идиот?! – Снежана шагнула мне навстречу, но я жестом остановил ее.

Трясущимися руками я стянул штаны, оставшись в трико. Достал из заднего кармана мягкие чешки и, пнув кроссы в сторону, надел на ноги.

Она улыбнулась уголком рта. В груди потеплело, я понял, что все получится. Начал с первой позиции.

– Снеж, я обычный. Вот совсем. Не балетный, не крутой там какой-нибудь. Но ты во мне починила что-то, исправила. Мне для тебя что-то делать хочется все время, мне из-за тебя жить хочется, понимаешь? Ты не смейся, что я сейчас так волнуюсь. Я не всегда такой. Просто вот для тебя учился, учился. Не знаю, зачем, но учился. Может быть, так хоть запомнишь меня. Дурака, что втрескался в тебя по уши, а потом почти голым скакал по улице.

Голос дрожал, язык снова распух и слова с трудом складывались в предложения. Осознав, наконец, что мне нечего больше сказать, я начал прыгать, вертеться на месте, носиться из стороны в сторону. Камни больно впивались в чешки, неразогретые мышцы сводило судорогой, сухожилия тянули. Друзья ее гоготали, как сумасшедшие и снимали меня на свои айфоны. Но мне было наплевать. Когда я остановился, пытаясь отдышаться, в ее глазах я увидел загорающиеся звезды.

Наверное, именно такие глаза были и у меня, когда я ее впервые увидел.

Был май, было тепло. Впереди экзамены, а за ними – целая жизнь. Олесе не хотелось чего-то бояться, не хотелось беспокоиться и тревожиться. Но все окружающие от нее только этого и требовали. «Ну, что, ну?», «А сдавать что собралась?», «А боишься прям очень-очень?», «А в город какой собираешься?», «А ВУЗ-то, ВУЗ выбрала?», «По жизни-то определилась? Потом нельзя. Сейчас обязательно нужно» – доносилось со всех сторон. Сестренка завидовала Олесе, мама надежды возлагала, дочь-то выросла. В школе тысячу тестирований для профориентации проводили, дабы деточки наверняка выбрали. И по способностям, по способностям.

А Олесе вот не думалось о взрослой жизни. Она сидела на лавке в парке и лизала мягкое мороженое. Ну и что с того, что неприлично слюни свои по рожку размазывать. Олеся ела, как хотела, и не заботилась о мнениях. А кому-то еще не нравилось ее летнее платье в горошек, говорили, что старомодное больно. Да и носочки белые с босоножками надевать – дурной тон. Так одноклассницы Олесе сказали. А девушка только плечами пожала, да и пошла в парк. За мороженным. Смотрела она на яркое солнце сквозь кленовые листья и думала, что люди странные вокруг нее. Вечно спешащие, измотанные. А вот Олеся никуда торопиться не привыкла. Она думала о том, что жизнь, на самом-то деле, не так скоротечна, как ее описывают. Что если не спешить никуда, то можно успеть и пожить, и порадоваться.

А окружающие ее странной считали: волосы вроде рыжие, а как будто выцветшие, блеклые чересчур; ресниц и бровей вообще на лице не видно, глазки голубенькие, но водянистые, словно и на них у природы красок не хватило, да и кожа бледная-бледная. Не девчонка, а тень, в общем-то говоря. Ни слова громкого от нее не слышали никогда, ни мнения никакого, ни мыслей дельных. Все сидела она, наблюдала за всеми, да только бурчала что-то в ответ, когда расшевелить ее пытались. Нерасторопная, неактивная. Все по парку бродила в тени деревьев. А на солнце нельзя ей было: сгорит, а может, и растает совсем.

После выпускного собрала Олеся вещи, да и поехала в Петербург. С детства о нем мечтала, снился он ей часто, хоть и не бывала она там никогда. Невский проспект ей представлялся громадной набережной, вымощенной округлыми плиточками. И повсюду стихи читают. Из микрофонов то Бродский, то Ахматова. И много-много домов, прямо как в Венеции, в Неву упираются. Из окошка глянешь, а там простор речной. И дожди, дожди все время хлещут, да так, что не видно ничего. Колоны даже Александровской не рассмотреть от Адмиралтейства. И ночи круглый год белые. Поэтому люди в Петербурге днем работают, а ночью по улицам прогуливаются с бутылочкой сидра, да и говорят о духовном только, не торопятся никуда. Ночью ведь некуда торопиться. Можно и для себя пожить. А на всех площадях совершенно точно поют. И красиво поют, с душой.

Ругалась мама сильно, когда Олеся сказала, что не собирается поступать никуда. Сказала дочка, что поедет город смотреть. Работу найдет, а потом, может, и поступит.

Петербург встретил Олесю знойным солнцем. Да таким ярким, что она обомлела сразу. Вроде бы, и ветерок прохладный тянет, а щеки горят. Невский оказался большой улицей. И людей так много на ней было, страх. Не протиснуться. Олеся даже растерялась. Села в первый троллейбус да и поехала. Не понятно, куда и зачем. Просто устала она, а в троллейбусе окна большие, прозрачные. И город смотришь, и идти никуда не надо.

Тут вдруг осенило Олесю. А чем не работа? Чем не профессия? Разъезжай целый день, да в окно смотри. Как раз объявление висит, что требуются и кондукторы, и водители троллейбусов. И соц.пакеты, и зарплата достойная. «Мама довольна будет» – подумала Олеся.

Прошла она обучение краткое, да начала работать. Одного Олеся не учла – с людьми ей говорить приходилось, много говорить. То подростки озлобленные на весь мир, ежистые, карты прикладывать отказываются, то бабульки кричали, что на рубль она их обсчитала. А бывало девушки, молодые, красивые, смотрели на Олесю свысока и открыто платить отказывались. «От тебя не убудет» – нахально отвечали они.

Но Олеся не сдавалась никогда. Отходила к поручню, поправляла смешную короткую челку, косы подтягивала, а потом улыбалась в ответ, хорошего дня желала. И так приятно было ей видеть, как лица хмурые и озабоченные, чуть светлее становились.

А вот однажды, зимой уже, загрустила сильно Олеся. В Петербурге зима холодной оказалась, ветер до косточек пробирает, злится. Да и Нева со своим подружками льдом толстым и холодным укуталась. Летом реки ясные, синие, за собой зовут. Катера все туда-сюда шмыгают. А к зиме воды темнеют, серое низкое небо в них тонет. Вот и заметила Олеся, что как только речки любимые льдом покрылись, так и настроение ее потухло. Ушла радость летняя, восторг. Осталась тяжелая монотонная серость, которая, впрочем, Олесе нравилась. Всегда на душе у нее так было. Вроде бы серо, но спокойно, умиротворенно. Нашла она свой город.

Присела Олеся на кондукторское место, термос достать хотела: в троллейбусе щели повсюду, холодно целый день в нем кататься. Народу не было, в выходной день рано утром мало кто ездит. И темно на улице, ничего не видно. Грустно Олесе стало, тяжело. Прикрыла она глаза и запела: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня…» Неожиданно низким, мелодичным и громким оказался ее голос. И переливы появились, и глубина необъятная. Откуда-то из недр души на свободу вырвалось, то, что словами Олеся никогда не говорила. На остановке вышел единственный пассажир. И девушка пошла вальсовым шагом до самого водительского места. Захотелось ей праздника, счастья.

И однажды она решила рискнуть. Как-то раз, на светофоре, в полу заполненном троллейбусе, закрыла Олеся глаза, прижалась к поручню и как затянула «Валенки». Допела, осмотрелась медленно, опасливо. Пассажиры смотрели ошарашенно, но многие улыбались. Кто-то даже сотню в карман сунул, подумал, что попрошайничала.

Начала Олеся каждый день петь, и полюбилась она за то пассажирам. Даже на «Фонтанке» про поющего кондуктора написали. А Олеся стала счастливее. Мама все по телефону ей говорила, что к поступлению пора готовиться, профессию выбрать. Олеся спросила маму: «Зачем?» А мама ответила, что выучится она, станет много денег зарабатывать, место в жизни найдет и станет счастливой. А Олеся не понимала, к чему сложности такие. Работа у нее есть? Есть. Деньги на еду и на комнату в коммуналке есть? Есть. Счастлива она? Как никогда. Для чего ж ей тогда поступление, пять лет учебы, муторные поиски работы, а потом прожигание жизни в офисе. Ну и что, что кондуктор – не почетно. За то она городом каждый день любуется. А еще она петь может. Петь, как хочет. И ее уже любят все, знают, кто по маршруту по ее ездит. Это не ли не счастье?