— Здесь их нет, — устало говорил он каждый раз. — Я же вам говорил. В горах. Высоко в горах.

— Но если увидишь хоть одну — ты же мне сразу покажешь? — просила я.

— Я могу показать уток. Они тоже вкусные.

Однако и уток нам не попадалось. Всё время пока мы шли, или когда ночью сидели вокруг костра, я думала, как ловить белого сокола, поскольку знала — возможно, шанс будет только один. Если я смогу их найти — хотелось бы захватить пару слабых птиц, первого года жизни.

Их легко отличить — пока соколы не прошли первую линьку, их перья гораздо темнее. А после первого года определить возраст сокола на расстоянии гораздо труднее. Если захватить слишком старого, он может не пережить долгий переезд через море, и все усилия окажутся напрасными. Но может, у меня и не будет выбора, придётся взять того, какого смогу.

Я знала, как перевозить птиц, тех, что осенью улетают на юг. С тех пор, как я подросла и научилась сидеть спокойно, отец брал меня с собой на равнины Португалии, выжидать, когда прилетают луни и коршуны, орлы, стервятники и соколы.

Там он сооружал тщательно продуманные ловушки: выкладывал дёрн, устанавливал шесты, натягивал на них сетки, где размещал приманку — живых голубей, деревянные фигурки соколов в качестве подсадных уток и сажал на привязь сорокопутов, которые оповещали о приближении хищной птицы. Нам случалось ждать в укрытии от рассвета до заката, не отрывая глаз от верёвок.

— Терпение, — говорил отец, — это самый важный навык, которому должен научиться сокольничий.

Когда сорокопуты начинали шевелиться, отец точно знал, что за хищная птица приближается к жертве. Если они бились и трепетали на своих шестах, значит это стервятник. Если с криком срывались со своих мест — значит, ястреб или сокол, а если медленно двигались, то коршун, орёл или лунь. Если приближалась та птица, которая и нужна отцу, он отпускал привязанного голубя, и как только сокол сцеплялся с ним, можно было накрыть обоих сетью.

Я не умела ставить ловушки как мой отец. Он точно знал, какой маршрут выберут перелётные птицы. Он мог ждать, потому что точно знал — рано или поздно они появятся. А я понятия не имела, где соколы.

Но однажды, помогая поймать вырвавшегося на свободу сокола, отец показал мне другой способ. Для него требовался только привязанный на длинном шнуре голубь или иная птица, но этот метод во многом зависел от удачи.

Сначала требовалось найти нашу потерянную птицу, а после — надеяться, что она полетит на жертву. В случае, когда птица достаточно проголодалось, а добычи мало, шансы на поимку неплохи, однако, если белые соколы следуют за стаей куропаток, потребуется больше, чем просто везение. Здесь нужно чудо, а я больше не знала, какому богу теперь молиться о чуде.

Когда те датчане схватили меня и повалили на землю — я разве молилась? Я задрожала, вспомнив об этом, опять ощутив гнетущую тяжесть навалившегося мужчины, вонь его пота и ужас оттого, что не могу двигаться.

Они всё кричали мне "Католик! Католик!", и без Хинрика понятно было, что это значит. Но я уже не католик, хотя откуда им это знать. Однако мне это казалось ужасной несправедливостью. Понятно, что это глупо, в конце концов — какая разница, почему мужчина тебя насилует. Насилие — отвратительная животная похоть, желание причинять боль, раздавить, только потому, что у мужчины хватает на это сил. Однако, сознание, что они делали это потому, что я "католик", приводило в ужас.

Разве мне стало бы легче, если бы они напали потому, что я — марран, еврейская свинья? Я знала — не стало бы, но всё же ненавидели их за то, что назвали меня католиком. Впервые со дня ареста отца я сердцем поняла правду, которая до тех пор лишь мелькала в моём сознании — я не принадлежу к католикам. Они мне враги. То, во что я раньше верила, теперь презирала до ненависти, наполнявшей душу огнём. Именно нападение данов заставило меня это понять и почувствовать по-настоящему. Я словно долгое время была одурманена, а теперь внезапно и болезненно очнулась.

Мы разбили лагерь вскоре после того, как прошли каменную пирамиду ведьмы над крутым ущельем, вход в которое она охраняла. Солнце уже опустилось низко над скалами, впрочем, оно и вообще едва над ними показывалось после восхода. Даже в полдень оно едва выглядывало из-за гор, и оставалось таким же холодным, как и его отражение в болотных окнах.

Мы разложили костёр на мшистом уступе за бушующей рекой, глубоко врезавшейся в склон. Оба берега покрывали огромные камни, некоторые нависали один над другим. Под одним было маленькое углубление, должно быть вытоптанное овцами, укрывавшимися под валунами от дождя и ветра.

Фаусто выдернул маленький жёсткий куст, с помощью грубых веток, как щёткой, вычистил из углубления от овечий помёт и аккуратно собрал его в кучу, для топлива. Мы быстро приучились запасать всё, что могло гореть.

— Вы можете спать здесь, Изабела, места хватит, и камни укроют от ветра.

— Пусть тут спит Хинрик, мне больше нравится у огня.

Я отказалась не только потому, что предложение исходило от Фаусто. Ничто не могло бы заставить меня забраться под этот огромный камень. Это слишком походило на преследовавшие меня ночные кошмары.

С тех пор, как мы покинули Францию, мне снился тот лес. В Исландии, где нет деревьев, кошмары стали ещё более яркими, но никогда в точности не повторялись.

В одних снах я бежала, спасая жизнь. В других отчаянно цеплялась за ребёнка, пыталась его защитить, укрывала младенца своим телом и умоляла оставить его в живых. Но заканчивались все сны одинаково — жестокой насильственной смертью, а потом — безмолвием, жуткой темнотой, холодом и одиночеством, которое леденило кровь и тревожило даже после того, как я просыпалась.

Маркос присел рядом со мной, стараясь согреть руки у маленького костерка, который Хинрику удалось разжечь при помощи кремня и железа.

— Опять рыба? — мрачно спросил он. — Если только это можно называть рыбой — на вкус больше похоже на старую подошву. Никогда бы не подумал, но я, и в самом деле, начинаю скучать по корабельным сухарям, а у долгоносиков, по крайней мере, есть хоть какой-то вкус.

Я порылась в наших ничтожно малых запасах. Копчёный тупик давно закончился, и сушёной трески оставалось совсем немного. Я вытащила остатки и показала попутчикам.

— Рыба всё же лучше, чем ничего, на завтра и её не останется — если только мы не найдём чего-то ещё.

— Поскольку вы жаловались на еду, сеньор Маркос, я предложил бы вам с сеньором Фаусто пойти поискать что-нибудь пригодное в пищу, — сказал Витор. — А ты, мальчик, поторопись, найди нам побольше топлива, пока этот хилый огонь совсем не погас.

Фаусто бросил в огонь свой веник, сделанный из куста, тот вспыхнул и за пару минут превратился в пепел.

— А чем же займётесь вы, сеньор Витор, пока все мы будем усердно трудиться, чтобы набить ваш живот и обогреть вашу костлявую задницу?

— Я останусь здесь, с Изабелой, и постараюсь не дать погаснуть огню. Кто-то должен быть рядом с ней. Скоро совсем стемнеет. Ей небезопасно оставаться одной.

— Нет! — Крик вырвался прежде, чем я успела его остановить. Мне меньше всего хотелось оставаться один на один с Витором. — Пускай со мной останется Хинрик, мы с ним пособираем растопку. А вы идите втроём. Вы сами сказали, скоро стемнеет, и если хотите что-то найти, идти надо всем. Маркос, вы говорили, что изучали травы. Может, здесь есть и какие-нибудь съедобные растения.

— Травой живот не наполнишь, — заявил Фаусто, не дав Маркосу ответить. — Хорошее мясо, вот что нам нужно. Когда был мальчишкой, я отлично умел ставить силки. Обещаю, прекрасная Изабела, нынче вечером вы будете ужинать как королева. Он взмахнул шляпой в низком поклоне и умчался вниз по холму. — Приглядывай за ней парень, и не теряй из вида.

Витор и Маркос тоже ушли, с гораздо меньшим энтузиазмом. Маркос постарался выбрать противоположное двум остальным направление.

Хинрик стал рассеянно, по одному кусочку, подбрасывать в огонь овечий помёт, как будто кидал кусочки мяса щенку. Мальчик улыбался чему-то своему, явно забавному.