Кузнец в те первые годы, когда мы росли и взрослели, возвращался несколько раз, чтобы подогнать на нас новые обручи, но мы больше никогда не видели мать. Ни разу после того дня, как она привела нас сюда. И тогда мы в последний раз видели и луну, и солнце.

Конечно, приходили другие, приносили еду и масло для наших ламп, дарили одежду или цветы весной. Все, кто приходил сюда, что-нибудь нам приносили. Они раскладывали перед нами свои дары, а потом задавали вопросы.

— Моя рыжая лошадь пропала, где искать её?

— У моей дочки два ухажёра, кого ей выбрать в мужья?

— Мой муж не вернулся с моря, он утонул или бросил меня?

— Если купить мне ферму соседа, пойдут ли дела на лад?

— Моего сына убили, кто убийца?

Они хотели проклятий и наказания тёщам, заклинаний, чтобы победить соперников, благословений для защиты детей и лекарств для больных коров.

Мы слушали, как проходила вся их жизнь, узнавали про их успехи и ссоры, про горе и радости, но мы сами не видели жизни, только наши видения. Мы не жили.

А они нас боялись, боялись того, на что мы способны, если эти железные обручи спадут с наших тел. Они знали, что только железо удерживает в пещере наши души. Если бы это железо сломалось, мы могли превратиться в соколов. Мы могли бы летать под слепящим солнцем, или парить среди замерзающих звёзд. И они, как и наша мать, которая привела нас в пещеру, боялись того, что мы могли бы сделать тогда.

Но здесь мы укрощены, мы их пленники, они в нас нуждаются, и сейчас сильнее, чем когда-либо, потому что длинная тень зла крадётся по этой земле.

Лютеране разрушают аббатства и монастыри, изгоняют католических священников и казнят епископов. Они нападают на дома и фермы, разыскивают изображения святых, амулеты и обереги колдунов и знахарок, которые защищали исландцев с тех пор, как этой страной правили старые боги.

Все прежние догмы, вера, надежда, за которую люди цеплялись столетиями — всё у них отнимают. Люди напуганы. Растеряны. Беззащитны. Они нуждаются в нас. А мне так нужна Валдис.

Когда-нибудь, сестричка, когда-нибудь, мы вернёмся к голубому льду. Я найду способ вернуться к свету. И заберу тебя. Клянусь на твоём мёртвом теле, я тебя не обману.

Глава третья 

Тамерлан хотел обладать силой своего великого врага, хана Тохтамыша. Он узнал, что если сумеет украсть яйца его драгоценного сокола,

то

сможет ослабить могучего хана и завладеть его силой. Поэтому Тамерлан подкупил одного из охранников хана, чтобы тот вынес соколиные яйца и отдал ему.

Когда птенцы вылупились, Тамерлан вскормил их из своих рук. Соколы подрастали, и Тамерлан становился сильнее, а хан слабел. И потому, когда они в следующий раз встретились в битве, великий хан Тохтамыш был разбит и бежал.

Синтра, Португалия 

Верша — ловушка с наживкой чтобы поймать сокола, захлопывающаяся за птицей, когда смещается колышек.

— Это только его вина, — гневно сказала мать. — Старику следовало покаяться, когда у него ещё был шанс. Тогда он получил бы милость, гарроту до сожжения.

Она соскребла несколько закопчённых подгорелых сардин со сковородки на оловянную тарелку отца и поставила перед ним с таким стуком, что задрожало пламя стоявших на столе свечей. Я съёжилась и поплотнее укуталась в шаль. Солнце ещё не село, а крошечная комната была стылой, как будто холод вытеснил весь жар очага.

— Что толку стоять на своём? Только лишняя боль. Он сам виноват в своих страданиях. Скажи мне, какой в этом смысл?

Это единственный вопрос, который мать задала, когда отец рассказал ей про нашего соседа Хорхе, и она всё продолжала его повторять, как будто в ответе скрыт ключ ко всем тайнам этого мира.

— Невозможно просто сознаться, — сказал ей отец. — Они не поверят, что ты раскаиваешься, пока не назовёшь имена других.

— Не когда приговорён к смерти. Как только он передан королю, они уже ничего не могут сделать. Он мог бы отречься перед костром. И тогда всё закончилось бы в один миг. Так нет, не захотел, старый дурак.

Меня трясло. Мы только вчера вечером вернулись из Лиссабона, целых три дня после сожжения, но я до сих пор ощущала вонь от того костра.

Мать шлёпнула передо мной другую тарелку, заставив трёх сардин под солёной корочкой подпрыгнуть, как будто пытаясь вырваться на свободу.

— Хорхе был добрый и смелый, — тихо сказал отец. — Пойти на костёр вместо того, чтобы выдать других — тут нужна храбрость святого.

Мать презрительно фыркнула.

— Святой! Вот как ты думаешь? Он был еретик, убийца христиан. Это дьявол, сидящий в нём, помешал ему исповедать свои грехи. Даже сравнивать такого грешника, как он, со святым, который умер за веру, это... это возмутительно!

— Он был нашим соседом. Разве не помнишь, как добр он был к маленькой Изабеле? Она любила его, как родного деда.

— А сколько раз я тебя предупреждала — не позволяй ей туда шляться? Забивал ей голову своими дурацкими историями, и Бог знает, чем ещё. Я говорила — не разрешай ей общаться с марранами, и вот видишь, оказалась права. Они притворяются добрыми католиками, а сами всё время тайно практикуют свои дьявольские ритуалы, и придумывают планы, как убить всех нас в наших постелях. — Мать обернулась ко мне. — А ты держись от марранов подальше, поняла? Разве нам мало того, что отец не может обеспечить тебя достойным приданым? Как ты вообще собираешься найти достойного обеспеченного мужа, если все видят, что ты общаешься с этими выкрестами? И разве тебе не понятно, как опасно водить дружбу с этими свиньями?

— Но матушка, Хорхе был добрый человек, хороший врач. Ты сама водила меня к нему, когда я болела, и разве не помнишь, в тот раз, когда ты...

— Довольно, Изабела, — покачал головой отец, предупреждая меня не продолжать.

— Кто же донёс на него, вот что я хотела бы знать! — вырвалось у меня в сердцах. — Кто мог даже подумать такое — предательство безобидного старика?

— Безобидный он! — огрызнулась мать. — Он был еретик, а ты слышала, что говорил отец Томас на мессе: всякий, кто не борется с ересью, сам виновен в предательстве Господа нашего. Доносить на этих людей — наш долг перед Богом и королём. Долг, слышишь?

— Но кто...

— Пожалуйста, Изабела, — глаза отца умоляли меня оставить этот разговор. — Хорхе мёртв. И никакие слова не смогут этого изменить. Давайте поговорим о чём-нибудь другом.

Я пристально смотрела на него, разрываясь между желанием наказать мать за презрение к несчастному старику и нежеланием причинять боль отцу. В конце концов, я не стала ничего говорить, и дала выход гневу, яростно закидывая в живот мелкую подгоревшую рыбу. В этом доме много о чём умалчивали, не желая расстраивать мать. Для нашей семьи это была одиннадцатая заповедь.

Мать подошла к маленькому алтарю в углу комнаты и взяла статуэтки Пресвятой Девы и святого Винсента из Сарагоссы, сжимающего решётку, на которой он был замучен. Мать благоговейно переставила их, потом собрала весь ассортимент чёток, свечей и высушенных цветов, отодвинула в сторону недоеденный завтрак отца и выложила всё на стол перед ним.

Отец едва успел подхватить падающую тарелку — при этом в жареные сардины посыпались крошки с гирлянд — и передвинулся в угол скамьи, чтобы доесть.

Алтарь был гордостью и радостью моей матери. Она так усердно украшала его к торжествам и праздникам, как будто это алтарь кафедрального собора в Лиссабоне.

Мои самые ранние воспоминания — она держит меня на руках перед алтарём и больно сжимает мои пухлые пальцы, помогая зажечь свечу Пресвятой Деве.

— Моя мать происходит из старейшей католической семьи Португалии, — говорит она. — Ты должна всегда это помнить и каждый день зажигать свечу, как делали и она, и её бабушка.