Степан Матвеевич, убрав всю технику из Чкаловского тоннеля и заморозив там всю работу, совсем заскучал. Стал апатичен, пропал и без того отсутствующий аппетит, на работу стал приходить позже обычного, да и работа-то больше радости ему уже не приносила. Бывало, что, добравшись до службы, посидит с газеткой у себя в кабинете, попьёт чайку, да и домой. А дома ему всё чудился остановившийся чёрный воронок. Он с ужасом прислушивался к шагам на парадной лестнице. Ожидал, что вот-вот сейчас за ним придут. И будут пытки, допросы на Литейном, в результате которых он, конечно, признает себя турецким шпионом и будет под конец расстрелян в холодном и мрачном подвале Большого Дома. Извёл себя всего. Ей богу, лучше бы решился на рывок в Скандинавские страны.

Вот как раз в один из таких унылых серых дней от него жена и ушла. Замужняя женщина – существо растительное, живущее атмосферой, питающееся домашним уютом. И напрасно недалекие людишки обвиняют её в том, что бросает она свою половинку в момент тяжёлый, якобы убоявшись всяких невзгод. Она просто своими корешками-листиками чувствует, что задыхается в доме, что умирает она и чахнет. И уходит она не куда-то, а откуда-то, из дома. Из иссушенной почвы семейного благополучия, из невыносимой атмосферы, губящей её.

Этот короткий, но чувственный женский образ, мой уважаемый читатель, я вставил намеренно. Ведь я понимаю, что читать эти строки может и какая-либо романтически настроенная девица. А ей наверняка будет приятно то, что в обиходе, порой пренебрежительно, мы зачастую называем «розовые сопли».

После этого ну кто может обвинить бедного Буреляйло в его пьянстве и безответственности? Наверное, только тот, кто и жизни-то не видел, к кому ни разу не поворачивалась судьба своим широким тылом. А бедный Степан Матвеевич узрел этот тыл во всей его полноте и целлюлитности. От того и запил в одиночестве и безысходности. Правда, частенько его одиночество скрашивала прилетавшая к нему огромная ворона. По летнему времени, да ещё для проветривания от спиртовых запахов квартиры одно окно в комнате всегда было открыто. Ворона приземлялась на подоконник, степенно сходила по спинке кресла и усаживалась напротив Степана Матвеевича. Она частенько приносила с собой различные гостинцы. То закуску, причём надо заметить, явно не с помойки: вся закуска была в фирменной блестящей упаковке, а когда в доме стали заканчиваться деньги, то и всякие побрякушки, которые можно было заложить в ломбард или сбыть с рук у метро.

Ворону звали Галиной. Как узнал об этом Степан Матвеевич – бог весть. Однако знал он это наверняка, как будто был ей представлен. Галина была молчалива, что с лихвой компенсировалось словоохотливостью Буреляйло. Бывало, до темноты они засиживались вдвоём, пока ворона с утробным кряхтением не переводила взгляд на висевшие на стене часы и, словно извиняясь, забиралась на подоконник, кинув прощальный взгляд на Степана Матвеевича, исчезала, чтоб снова появиться завтра.

Порой в буреляйловской квартире раздавались пронзительные звонки телефона. Звонили со службы. Вначале строго требовали, потом умоляли явиться Степана на службу. Затем совсем сухо известили, что он уволен и может забрать свои документы в отделе кадров. Ему было всё равно. Наконец телефон отключили за неуплату, и больше уже никто не беспокоил.

Так и поживали они с Галиной душа в душу. Правда, Галина никогда не оставалась на ночь, даже когда и засидится допоздна. Бывало, Степан Матвеевич и скажет ей, мол, оставайся, да та только крылом стыдливо прикроется и скок на подоконник. Что ж, воронья душа – потёмки, и Степан Матвеевич, поправив занавеску, вновь ложился спать один.

А в это время в ведомстве Степана Матвеевича, в петербургском Метрострое, события разыгрывались нешуточные. Поняв, что Буреляйло потерян безвозвратно, и руководствуясь старым надежным принципом «незаменимых людей нет», на должность Степана Матвеевича назначили нового руководителя проекта. Тот, было обрадовавшись поначалу, быстро обнаружил подвох в виде прорытой на пол-острова никчёмной норы и запил вслед своему предшественнику. Таким же образом пропало в неизвестность ещё трое вслед назначенных сотрудников. За ними потянулись и простые работники организации, справедливо рассудив, что место это проклято. Работы почти полностью остановились. По тоннелям метро бродили пьяные, растерянные рабочие-строители, порой пугая своим внешним видом и неожиданными появлениями обходчиков путей и поздних пассажиров.

По поверхности острова шастали уже бесконтрольные слухачи, пытавшиеся загнать по дешёвке свои ставшие уже ненужными рации и эхолоты, лозы спросом не пользовались. Руководство Метрополитена рвало на своих телесах волосы, переписывало на родственников всё приобретённое за время строительства имущество и собиралось в дальние поездки, кто на Север, кто, как водится, на Запад. Однако, покуда не упал последний волос с седеющего руководящего темени, нашёлся-таки человек, который смог обуздать стихию анархии и разгильдяйства.

Был разработан и осуществлён дерзкий своим замыслом и безукоризненный своим осуществлением план. Человек, очередной раз занявший место Степана Матвеевича Буреляйло, неважно, как его звать (по двум причинам: он больше не будет упомянут в рассказе, он и сейчас занимает эту должность, и это может повредить как ему, так и рассказчику), решил заколотить досками Чкаловский тоннель, дорыть Петроградский до врезания его в «жёлтую» ветку и открыть там новую станцию. Станцию назвали «Спортивная».

Так как тоннели копались глубже имеющейся ветки, станцию сделали двухъярусной и осветили это как небывалый прорыв в метростроении. На открытии станции присутствовало всё начальство, включая губернатора и всех его прихвостней. Хлопали в ладоши, с остервенением резали нарядные ленточки, делали памятные фото и произносили пафосные патриотические речи. Таким образом, руководство Метрополитена смогло спокойно выдохнуть, отложить свои перспективные поездки и начать заново обрастать волосами.

Надо ли говорить, что все бывшие подчинённые Степана Матвеевича были в один день уволены, дабы тайна подземелья не была раскрыта. Им ещё повезло, ведь, будь на дворе другие времена, судьба той же Зинаиды Викентьевны сложилась бы ой как иначе.

Всё случилось в самом начале августа. Стоял субботний ясный день. Набережная реки Карповки – удивительное место, и не только потому, что Ботанический сад пытается удивить тем, что можно вырастить посреди болота. Не только тем, что Петроградская сторона целиком пытается отделиться от остального города своей архитектурой, характером, может, какими-то устоями да ещё чёрт знает чем, но таки заметно хочет. Дело в том, что и люди, и события, происходящие с ними, совершенно другие. Ну, возьмите, например, Литейный или, не дай бог, Гороховую – достоевщина в чистом виде. На каждом углу так и видишь созревшую, недозревшую или, что ещё хуже, перезревшую Соню Мармеладову. И Фёдор Михайлович тут совсем ни причём, он лишь рисовал таких с натуры.

Нет, ну правда. Просыпался с утра, жадно ел приготовленную женой, Анной Григорьевной, яичницу, выпивал, придерживая нечёсанную поутру бороду, стакан водки, и когда с ней, в смысле с Анной Григорьевной, а не с бородой или водкой, когда и один шёл пешочком на Петроградскую сторону. Вы, конечно же, спросите: «Отчего пешком?» С удовольствием вам отвечу. Нет, не для моциона, как вы, должно быть, сперва подумали. И не ради обозрения прелестных видов. Всё гораздо прозаичней. Наш дорогой Фёдор Михайлович был до бестолковости нерасчётлив во всём, что касалось денег. Потому из долгов не вылезал. Задолжал он, наверное, всем, кого только знал или просто видел однажды. Задолжал даже извозчикам, которые, несмотря на уважение к его литературному таланту, возить его наотрез отказывались. Знали уже, черти, что он либо портмоне дома оставил, либо попросту возьмёт и убежит по проходным дворам. Лови его потом. А что толку? Другой какой неопытный догонит, так Федор Михайлович развернётся, рожу страшенную сделает, рванёт с груди манишку и совсем уж не литературно, не по-писательски такого наскажет, что не приведи Господь. А самое страшное у него под этой самой манишкой. На голой безволосой груди, едва прикрытый бородой Петропавловский собор виднеется. А кругом собора виселицы расставлены. Ох и страшно.