– И что, вы их едите?

– Нет, плевательницы из них делаем. И что значит вы? Кто это вы?

– Ну, там, не знаю, крысы, вороны разные, – смутился Володя.

– Запомни, ты такой же, как все, и нечего тут, понимаешь, гламур разводить, – крыса сделала движение хвостом, очень похожее на то, что в своё время делал дядя Володя, объясняя ему бессмысленность постижения наук и образования в целом.

– От нас с Галкой тебя отличает лишь то, что ты дурак и невежа. Не хочешь есть голову, не ешь, никто заставлять не будет.

С этими словами крыса отвернулась, исчезла в темноте, и где-то в углу раздалось тихое чавканье и шуршание лапок обо что-то скользкое. Володя посмотрел в угол, оттуда на него смотрело грустное лицо Тимура Махмадбековича. Одна глазница была пуста. У Володи закатились глаза, и он снова свалился в обморок.

Когда он очнулся, крысы перед ним не было. В угол смотреть не хотелось, однако он, будучи неверующим, зачем-то перекрестился и взглянул в угол. Голова пропала.

– Может, это был сон? Точно сон! Говорящих крыс не бывает, – решительно, зачем-то в голос, выкрикнул Володя.

Эхо отразилось по тоннелю, и он понял, что надо идти.

Если и существуют самые несчастные из несчастных, то Степан Матвеевич Буреляйло явно из их числа. Всего в один месяц, а может, даже и в более короткое время, с ним, добропорядочным патентованным инженером-метростроевцем и таким же, разве что только не патентованным семьянином, случилось то, что невозможно было представить ни ему, ни сослуживцам, ни даже пожелать его злейшему врагу Василию, проживающему с ним на одной лестничной клетке (надо заметить, что Василий, по мнению Степана Матвеевича, – та ещё сволочь и склочник). В один месяц от Степана Матвеевича ушла жена, его уволили с работы, он запил, как последний забулдыга, да и вдобавок ко всему лишился квартиры, став бездомным. Но не это терзало без того разорванную в рваные клочья душу Степана Матвеевича. Итак, начнём по порядку.

Однажды Буреляйло вернулся домой с работы. А надо сказать, что работа у него была не только ответственная, но и высокооплачиваемая. Степан Матвеевич очень гордился своей работой, и заслуженно гордился. Бывало, в гостях или принимая оных, когда возникал спор по какому-либо вопросу, к нему взывали как к арбитру, чьё мнение единственно может разрешить этот спор. И после того как он выскажется, уже никто не сомневался, что то, что он сказал, есть единственно верное и правильное. На работе было похоже. Когда он раздавал команды и распоряжения, никто не смел ему прекословить. Даже начальство, когда что-либо ну никак было не обосновать, например смету о расходах, брало его с собой на самый «верх», забрасывало в нужный кабинет, как бросают, должно быть, козырную карту на стол, используя его как последний аргумент в своих корыстных целях.

Так вот, вернувшись как-то вечером к себе домой, он не обнаружил приготовленного ужина. Вместо этого он выявилась пропажа всех вещей жены, потом самой жены и вдобавок на кухонном столе безобразная записку: «Я тебя больше не люблю. Не ищи меня, я ушла к Василию».

Ушла, к Василию, не ищи. Степан Матвеевич был человек не глупый, чтобы не понять первое, второе. Однако сопоставить первое и второе никак не мог, видно, ума всё-таки не хватало. И он пошёл к Василию, дабы всё же прояснить для себя всю эту дребедень.

Звонок в дверь прозвучал пронзительно, резануло не по ушам – прямо по сердцу. Степан Матвеевич даже в это мгновение затрусил и захотел уйти, не предчувствуя хорошего от встречи. Однако собрался с силами и даже прикрикнул, правда, тихонечко, так как в душе не любил скандалов.

– Открывай, скотина!

Слово «скотина» прозвучало ну уж совсем тихо. Послышалось приближающееся к двери шарканье тапочек и металлический скрежет открываемого замка, что отрезало ему дорогу к бегству. Последний раз оглянувшись в сторону собственной двери, Степан Матвеевич уставился на высунувшуюся Васькину рожу. Василий что-то дожевывал и вопросительно глядел на скомканную фигуру перед собой.

– Здорово, Буреляйло! – нарушил затянувшееся молчание мерзкий сосед. Василию очень нравилось произносить фамилию Степана Матвеевича, делал это с припевом на «ляй», тем самым фамилия для него начинала отдавать какой-то цыганщиной, вокруг начинало пахнуть водкой, слышался пьяный женский смех, и хотелось пуститься в пляс и начинать творить глупости. Впрочем, умными поступками, как и мыслями, Вася не блистал с детства. Его даже за это изредка в юном возрасте родители стращали спецшколой для умственно отсталых и немного чаще лупцевали сотоварищи. Коротко, Вася был дурак, но, в отличие от большинства дураков, он не притворялся умным и потому слыл неплохим парнем, нравился некапризным женщинам и не вызывал раздражения у большинства мужчин.

Кстати, вот вам и совет, мой уважаемый читатель. Если вы чувствуете, что сваляли дурака – поменьше умничайте. Ведь всё, что вы дальше скажете, будет лишь умножением вашей нечаянной дурости. Однако, давая этот совет, я, безусловно, уверен, что он вам вряд ли понадобится. Ведь дураков из вас – считанные единицы, хотя бы лишь потому, что вы взяли на себя труд читать этот текст.

– Жену позови, – насупился Степан Матвеевич.

– Так холост я, Стёпа, – приоткрывая пошире дверь и улыбку, осклабился Вася.

Нет, всё-таки скотина. Скотина и есть.

– Дурака не валяй! Давай зови её.

– Покинула, так сказать, гнездо? Нет её у меня, – растопырив руки и раскрывая настежь дверь, не выказывая особой печали по этому поводу, сказал Василий.

– А где же она?

– Ну, точно не у меня. Ты, это, давай заходи. У меня тут и выпить есть, и пожрать ещё осталось, – сказал он, проталкивая в глотку содержимое своего рта.

Вася настойчиво стал затягивать Степана Матвеевича к себе в квартиру. Тот, будто загипнотизированный, пошёл вслед за хозяином.

Бедный Степан, увлекаемый в омут Васькиной квартиры, уже не сопротивлялся потоку соседской бестактности.

– Садись, – дотащив до кухни, указал на табурет Василий.

В кухне не наблюдалось обычного холостяцкого беспорядка, наоборот, из сушилки выглядывали намытые до блеска чашки, кастрюльки, тарелки. На ручке духового шкафа висели сохнущие, аккуратно сложенные фартук и полотенце. Всё это не вписывалось в представление Степана Матвеевича о соседе.

– Заходила твоя жёнка с утра, – с ходу начал Василий, только Степан Матвеевич примостился на табурете.

– Сам её не видел, Светлана открыла.

– Какая Светлана? – на автомате уже спросил Степан.

– Ну, ты знаешь, из 97-й квартиры, у неё ещё муж военный. Вторую неделю пропадает. Так я её жалею, в смысле Светлану. В смысле, пока тот в отъезде.

– Мою жену тоже жалел?

– Жалел, жалел, а как же её не жалеть? Ты вон цельный день пропадаешь. Её и порадовать некому. А бабе что надо? Чтоб жалели. Ты пей, пей, давай, что ли, за баб! Чтоб их!

И Степан Матвеевич начал пить. Пил он самозабвенно, вначале у Василия, а потом, когда у Василия всё кончилось, в том числе и терпение, и тот, не выдержав такого глубокого погружения в бездну спиртосодержащего, оттранспортировал осиротевшего соседа к нему, дома.

Первым нападению был подвергнут обильный бар. В баре находилось так много бутылок, аппетитных бутылочек, пузатых графинчиков, глиняных сосудиков, скопленных за длинную трезвую семейную жизнь, что всего этого богатства хватило более чем на неделю.

Через неделю, несмотря на настойчивые, увещевающие, а порой и угрожающие звонки со службы, он продолжал пить. Степан Матвеевич оказался запойным. Он перестал страдать по покинувшей его жене, можно сказать, что наступило некоторое просветление. Все мысли его стали по-настоящему глубоки и не сиюминутны, теперь они были устремлены в сторону пития и миросозерцания. Деньги в доме ещё оставались, и его стремительную пошатывающуюся фигуру можно было заметить на маршруте дом–ларёк и обратно. Через месяц пришлось перейти на менее дорогие напитки. Мебель и всякая домашняя дребедень вначале тоненьким ручейком, затем и бурной порожистой речкой стали утекать из квартиры. Звонки с работы почти прекратились, и даже сосед Василий стал шарахаться от него при случайной встрече. Всё это нисколько не смущало Степана.