На четвертое утро в усадьбу заявляется купец, лучший друг боярина Головача. Его сопровождают семеро при оружии. Хмуро топают прямиком к терему.

- Занимаетесь? – спрашивает, замедлив возле нас шаги. – Правильно делаете. Минай на подходе. С ним урманы и десяток полоцкой гриди.

По тому как от полученного известия вытягиваются и сереют лица Рыкуя с Шепетом я понимаю, что ничего путного от прихода загадочной гриди ждать не приходится.

Купец, грохоча сапогами, заходит в терем, его сопровождающие остаются возле крыльца, держатся кучкой. Рыкуй решительным шагом направляется к ним для разъяснений, ведь все из одного городка, наверняка знакомцы или даже родственники.

Свистом собираю вокруг скамеечки в уютной тени под свесом амбарной крыши своих, спрашиваю Шепета как самого знающего что означает гридь и чем ее приход нам может грозить.

- Гридь – это личная дружина князя Рогволда, – поясняет Шепет, отводя глаза. Вид у него такой, будто под лопатку сзади нож приставили и выражение лица такое нехорошее как от тянущей зубной боли.

По груди пробегает холодок. Гнида все таки этот Минай! Выпросил у князя боярство и явился с подмогой. Восстанавливать, так сказать, конституционный порядок. Для меня и моих лесных лиходеев это настоящий приговор. Не думаю, что Минай позабыл про нашу роль в своих злоключениях.

- Ну и что? – говорю. – Мы что, не дружина? Урманов бивали. Десяток не сотня, запрем ворота, в тереме засядем, до возвращения Бура как-нибудь продержимся, вон какой тут забор высокий и крепкий, не будут же они его тараном долбить.

Шепет мрачно усмехается.

- Гридь княжья пеше не ходит, они на лошадках все. Как думаешь сумеют они с седла наш частокол перемахнуть?

- Запросто, степняки так всегда делают, – вставляет Криня.

Я недовольно на него шикаю, тоже мне знаток выискался.

- Дык рассказывали мне... – оправдывается Криня.

- Прыгунов из окон отстрелить можно, – продолжаю свою мысль.

- Можно, только стрельцов толковых у нас всего двое. Невул твой да я одноглазый. С разных сторон разом полезут, хрен ты их всех отстрелишь. Это тебе не разбойники, Стяр, и даже не урманы. Гридь, она гридь и есть, отборные воины. На одну ладонь положат, другой пришлепнут, вот и весь мой тебе сказ, десятник.

Я растерянно молчу, ведь давно успел заметить, что безоружным здесь мало кто из мужиков ходит, хотя бы ножик при себе да имеется, а то и топорик. Стало быть, не просто так оружие таскают, как украшение топор штука сомнительная и совсем не пушинка, им пользоваться надо уметь, иначе самому в глотку забьют.

Не знаю почему в тот раз на торгу дулебы меня не прирезали. Не успели наверно...

Короче, население этой эпохи вовсе не беззубо и готово дать отпор кому угодно. Однако по Шепету исход нашего столкновения с гридью предопределен, как если бы на тренировку поселковой боксерской секции пожаловала компания мастеров спорта по боксу с недвусмысленным желанием применить свои умения в спаррингах. Вроде бы и драться пацаны умеют, кое чему обучены, на областных соревнованиях места берут, но против мастеров никак, хоть ты тресни.

Разбойнички мои, как показала баталия с прихвостнями Миная, вояки вполне себе сносные. Пусть не мастера и даже не кандидаты, но толпой кого угодно завалят, будь он хоть трижды гридень. Жаль толпа у нас жидковата, но по этому поводу уже крутится в моей голове одна очень смелая мысль.

Шепету явно не по себе. Он замыкается, начинает кусать нижнюю губу – размышляет. Голец кивает головой в бок, отзывает на конфиденциал. Ковыляю с ним за угол амбара подальше от чужих ушей.

- Что, есть какие-то соображения? – спрашиваю.

- Уйдем, батька! – шепчет Голец с нажимом и в глаза заглядывает по-собачьи. – Уйдем, пока не поздно! За что тут пропадать? Добро заберем, уйдем впятером на лодке на старую заимку.

Дело хлопец толкует, вообще-то. Самым разумным в моем положении, в соответствии с законом самосохранения, было бы немедленное стратегическое отступление, проще говоря – организованное бегство. Забрать хабар, пацанов и видели нас все эти бояре с небоярами, очень надо под молотки чужие подставляться.

Перед глазами встают картинки из недавнего сна, в точности повторившего отрывок из моей прошлой жизни. Леха Коваль, майор Гранит, лица парней из разведвзвода...

Тогда нас с Гранитом спасли волшебники в зеленом вертолете. Винтокрылая птица зависла низко над соснами и отогнала шайтанов шквальным огнем из всех стволов.

Ума не приложу, что нам может помочь на сей раз. Сейчас сюда придут настоящие бойцы и начнут нас в порошок перетирать, а мне даже противопоставить им по сути нечего, ни автомата, ни гранат и десяток мой в плане боевой подготовки находится в зачаточном состоянии.

Смотрю я в гладкое, с детства облюбованное веснушками лицо юного разбойника, нет, теперь уже – дружинника, и вижу в глазах василькового цвета страстное желание жить. Не хочется Гольцу, обеспеченному служивому пареньку помирать ни за понятия, ни за боярина, ни за еще кого либо. Он служить за мной потянулся, не будь меня, прогуляли бы все за три дня и дальше разбойничать. Я прекрасно знаком с адептами подобного образа жизни и отлично знаю, что вытравить из человека эту плесень очень нелегко.

Что ж, на то я и предводитель. Значит будем вытравливать, выжигать поганую коросту, сеять на освободившееся место верность, честь и совесть. Эдак они завтра и меня кинуть задумают, обчистят и подыхать в лесу оставят.

- А ну-ка, пошли! – говорю и решительно двигаю обратно к лавочке. Сейчас я им устрою сеанс политинформации и агитпропаганды в одном флаконе.

С моим появлением вялый разговор прекращается, на меня с немым вопросом обращаются шесть пар глаз.

- Значит так, орлы! – бодрым голосом начинаю свое выступление и обвожу подчиненных недобрым взглядом. – Слушайте меня внимательно, и запоминайте, больше повторять не буду. Поступило предложение забрать наше добро и свалить отсюда подобру-поздорову. Дельное предложение, здесь я стопудово согласен. От себя немного добавлю: мы тут не погулять вышли, захотел – ушел, захотел – пришел, а службу служим. Мы Буру присягали на верность, если кто забыл. Уйдем сейчас, больше нас никто и никуда не примет. Даже Минай. Потому что предателей нигде не любят и веры им нет. Не знаю как вы, а я разбойничать больше не собираюсь. И, вообще, кто вам сказал, что придется с кем-то драться? Наше дело ждать возвращения Бура, так? Вот и будем этого возвращения ждать. Тихо и спокойно, понятно? Так что думайте, пока я до крыльца доковыляю и обратно приду, кто решит уходить – отпущу, но постарайтесь в дальнейшем на глаза мне не попадаться – пасть порву!

Я круто разворачиваюсь и вперевалку иду к Рыкую, беседующему у крыльца с купеческими людишками. В этот самый момент из дома выходит купец. Я вспоминаю его имя – Бадай, кажется...

К Рыкую мы с ним подходим одновременно. На купце голубая шелковая рубаха с вышивкой по краям рукавов, подолу и горловине, черные штаны. На узорчатом поясе висит длинный нож, похожий на восточный кинжал. Загорелую шею украшает толстая золотая гривна.

- Как нога, десятник? – спрашивает, изломив черную бровь.

- Заживает, потихоньку, наступать еще не могу – болит.

Бадай участливо кивает, посочувствовал, стало быть. Потом говорит, что Данья велела мне зайти к ней освежить мази под повязкой. Но не прямо сейчас, а немного позже, когда она закончит возиться с Завидом.

- Крепкий парень, – одобрительно молвит купец. – Другой на его месте уже давно бы за Кромку ушел, а этот жилится, вцепился в жизнь как клещ в собаку.

Руку Завиду оттяпали полностью до самого плечевого сустава. Травник ни на шаг от него не отходит, настоями поит, втирает масла, дымами окуривает, бормочет заговоры, старается выгнать из крови всю паскудную дрянь до капли, остановить дальнейшее гниение Завидова тела.

Бадай часто стреляет по сторонам глазами, видно, что спешит куда-то.