- Делишки кое какие доделаю и вернусь, – вру на чистом глазу. – На старую стоянку меня потом отведешь.

- Зачем?

- Атамана искать буду. Найду и серебро для нас заберу.

Глядя на посветлевшее от такого оптимистичного заявления лицо молодого бандита, решаюсь на давно щекочущий язык вопрос.

- Кстати, много, того серебра?

- Очень много, – говорит Голец, цокнув языком. – Пудов пять дирхемов, украшения и посуда еще.

- Найдем, – обещаю уверенно, а сам пытаюсь прикинуть сколько это будет на наши деньги. Еще бы знать что за дирхемы такие. Да в любом случае не мало будет, восемьдесят кило серебра, плюс антиквариат, а он нынче в цене.

Голец сияет как начищенная солдатская пряжка, моя идея ему сильно по вкусу. Но отвезти в город обещает только утром, отдохнуть надо, то да се...

Ладно, утром, так утром.

Остаток дня шарюсь по “базе”. Голец показал мне несколько искусно сделанных схронов для складирования добычи (я подозреваю, далеко не все), представил пред мои пытливые очи пустой тайник под оружие. Я узнал где тут можно набрать воды – в ста шагах на поверхность выбивался подземный ключ. Глинистое руслице уводило быстрый узкий ручеек куда-то в черную чащу.

Заходил я в одну из двух землянок к раненому Коршу. Мужику действительно хреново, располосованное звериными когтями брюхо лоснится кровью сквозь пропитавшуюся рубаху, на шее толстая, окровавленная повязка. Глаз он не открывает, дышит на удивление ровно, по помещению ползет легкий запах разложения. Голец с Жилой влили в него чашку макового отвара вперемешку с привезенными листьями, для очистки совести, я думаю. Тут уже не всякая больница поможет.

- Вы чего, ребят!? – вопрошаю негодующе. – Он у вас такими темпами кони задвинет, его лечить надо, причем срочно!

При слове “больница”они снова делают круглые глаза. Я упоминаю знахаря, говорят платить нечем, мзду берет дядя лихую. Ага, думаю, шарлатаны они все одинаковые, однако парня надо везти, чем черт не шутит, вдруг выходит.

Запрещаю его поить и говорю Гольцу, что с утра не в город поедем, а Корша к знахарю потянем. Хоть я далеко не ангел, но мне будет стремно осозновать, что оставил человека без помощи. Довезем, не довезем это уж как его ангел-хранитель решит.

Поздно вечером сидим вокруг уютно потрескивающего костра, доедаем отлично прожаренное на огне мясо косули, запиваем, как тут водится, самодельным пивом на основе кваса. Слабенький напиток, но к разговору тянет.

Разбойнички мои устроились по обычаю на бревнах, а я на постеленной прямо поверх зеленой травки старой попоне.

Косулю эту вчера добыл Невул. Как? Из лука застрелил.

От этой новости мне хочется плакать.

Прошу показать. Приносит не очень длинный, но и не совсем короткий лук. Сам тугой, тетива жесткая. Три стрелы, говорит, охотничьих осталось, бронебойных и вовсе не было, пришлось на торг мотаться. Как же, спрашиваю, на стрелы бабки есть, а товарища вылечить – нету? Молчат. Для товарища они листьев сушеных привезли, стрелы нужнее будут когда кольчужные воины придут, помогут больше, чем один доходящий субъект.

Вот она суровая правда древнего мира.

Из дальнейшего разговора выношу, что Невул у них вроде чемпиона по стрельбе. Жила, тот, жила и есть, в бою и походах терпелив до безобразия, на все руки мастер, что угодно из чего угодно сварганит. Голец по хозяйству, этого сразу видно, что где стырить, уволочь, спроворить это по его части. Щур в разговоре участия не принимает, посидел молча, мосол погрыз да и ушел куда-то в лес.

- Ему первому сторожить, – поясняет Голец. – Потом – Жила.

Весьма предусмотрительно, особенно когда ждешь непрошенных гостей.

В общем, из всей некогда многочисленной банды остался преимущественно молодняк, примерно одних со мной лет, Жила чуть постарше, да Щуру под сорок. Среди этой плотвы выделяется наваристый сом Пепа. Видный, поживший дядя размера пятьдесят шестого. Ручища как две мои и лапти нереального размера. Богатырь одним словом. Еще при свете дня он выждал момент, когда я ненадолго остался один, подошел, затрясся, зарыдал, растирая крокодильи слезы своими пудовыми кулачищами по плоскому, красному лицу – настолько рад был меня видеть. Долго не мог успокоится. И не скажешь сразу, что злодей-преступник. Честно говоря, я был тронут, и искренне позавидовал тому Стяру. Не знаю, что их связывало, но не каждому дано снискать неподдельную любовь ближнего. Как и не ведал я, горевали ли по мне братки, когда узнали, что я окочурился при вмешательстве Анзора, но думалось, что не очень-то они тосковали по безвременно усопшему, хорошему парню Андрюхе Старцеву.

- Конкурентов много? – спрашиваю лениво, отвалившись спиной на старое, растрескавшееся седло, с помощью подпорки поставленное «на попа».

- Кого? – спрашивают Голец с Жилой в один голос.

- Другие разбойники кроме вас поблизости еще водятся?

- Шалим далеко, Косого атаман зарубил год назад. Больше и нет никого. Шалимка нищий, как и люди его, многие к нам бы перешли, если позовут.

- Это хорошо, – говорю. Хорошо, что деревья не заслоняют неба над нашей поляной. Звездное море как на ладони. Ночь тихая, теплая, комаров почти нет, красота да и только. Вспомнил как в детстве глядя в ночное небо, искали глазами двигающиеся, светящиеся точки, гадали: спутник или инопланетяне?

Невул и Жила где сидели, там и устроились дрыхнуть возле пышущей теплом догорающих углей костровой ямы. Пепа давно уже храпит где-то недалеко. Повинуясь внезапному душевному порыву, запеваю вполголоса:

- На Дону, на Доне

Гулевали кони

И костров огонь им

Согревал бока.

Звезд на небе россыпь,

А я с гнедою сросся,

Стремена по росту

Да не жмет лука.

- Здорово у тебя получается! – восхищается Голец. – Научишь песне?

- Давай со мной, – говорю и повторяю отрывок.

Певец из Гольца неважный, куда худший, нежели гребец, но поет старательно, незнакомые слова выводит как заправский трубадур.

- Тихие слезы Тихому Дону,

Доля казачья, служба лихая.

Воды донские стали б солены,

Если б на месте век постояли.

Тихие слезы Тихому Дону,

Долго не видеть матери сына.

Как ни крепиться батьке седому,

Слезы тихонько сползут на щетину.

Я замолкаю. Становится тихо, только угли слабо пощелкивают. Голец тяжко вздыхает.

- Чего пыхтишь, Гольчина? – спрашиваю.

После недолгого молчания парень тихо отвечает:

- Жить охота, – говорит. – По-другому.

Как это ни странно, но я его понимаю. Надо будет обязательно попытать как он в разбойники попал, да и остальные тоже...

Поутру после обязательной зарядки, завтракаю вместе со всеми сушеными ягодами-яблоками, запиваю разбавленным водой диким медом, затем грузим недвижимого Корша на сооруженные Жилой носилки. Путь до лодки неблизкий, иметь бы две пары несунов да места на борту может не хватить, поэтому беру только Щура и Жилу, будем меняться по-одному.

Идем долго. Корш мужик не слабый, веса в нем под сотню. Носилки при каждом шаге гнутся, трещат, грозят рассыпаться.

- Не рухнут, – уверяет Жила. – Крепкие, гибкие просто.

Доходим до речки. Кое как устраиваем Корша на носу, протянув длинные ноги под передней лодочной банкой. Верхняя часть тела остается приподнятой. Хреновая поза для раненого в живот, но ничего лучше мы не придумали. Пристраиваем под голову мешок с конской попоной, подтыкиваем со всех сторон чтоб не вертелась.

Едва погрузились, оттолкнуться не успели, как Корш вдруг засипел, выстегнулся струной по дну лодки, испустил протяжный выдох и грудь его перестала вздыматься.

«Готов», – думаю отрешенно. Ну, хотя бы попытались...

Щур злится, что я заставил их таскаться с безнадежно умирающим по лесу. Теперь еще и назад его волочь, на месте прикопать просто нечем, на троих у нас два смешных ножика: один Жилин, другой у меня в голенище сапога болтается, многого ими не нароешь.