– Страна меняется, – тихо произнес Ян. – Сильно меняется, Сомыч.
– Да я догадываюсь. Вот только место нам с тобой найдется ли?
– Ну, как я понимаю, для тебя ничего особо не изменится. Начальство новое – ну так от старого ничего хорошего ждать не приходилось.
– Как знать, Яныч, как знать. Кстати, – Сомов подался вперед, положил локти на стол, – есть у нас тут одна хитрая контора, что-то вроде совета офицеров запаса. Возможности у них большие, но держу их я. Ну, с моими друзьями, конечно. Хочешь, устрою типа консультантом? Работа для тебя найдется. Хорошая работа, не склад охранять: головой думать.
– Ты б со мной не связывался, Вадя, – тихонько вздохнул Ян.
– Да-а?
– Угум-с… или ты думаешь, чего это я в вашу курортную столицу из Москвы смылся, да рад, что вроде разрешили?
Сомов хмыкнул и налил по новой.
– Я подумал, ты влетел. По бабкам влетел.
– Если бы.
– Ну в тот раз ты не говорил, я не спрашивал. Сейчас тоже не надо? Только вот ты уже здесь, а я, знаешь, при должности. Большой должности, Яныч. Для Заграйска – большой.
– Да было бы мне что рассказывать, Вадя… Кроме того, что жену с дочкой у меня убили, а самого почему в живых оставили – загадка. Нужна кому-то моя голова, Сомыч, но ужас в том, что если б я действительно знал то, о чем они думают, так сам пошел бы давно и рассказал, а там будь что будет. Так ведь нет, Вадя, нет.
– Жену с дочкой?! – Сомов пристально посмотрел на друга, потом мотнул головой. Без слов поднял стакан, чокаться не стал. – На бандитов не похоже, – выдохнул он и потянулся наконец к колбасе.
– Ты угадал.
Ян вытащил сигарету из пачки Сомова, прикурил и откинулся на спинку стула. Дым вдруг ударил в голову, заставив несколько раз плотно прикрыть глаза – такой способ помогал ему с самой юности. Вадим молчал, жевал колбасу, глядя куда-то в сторону от Климова. Ян понимал, что подобрать слова ему сейчас трудно… Должность? Хорошо, пускай должность.
– Ну, я догадываюсь, кто так действует, – тяжело произнес Сомов. – Но сам-то ты в своих словах уверен?
– Да понимаешь, там все было достаточно просто. В девяносто пятом меня отправили на полгода в Сирию – тесть помог, а то я ему вроде как глаза мозолил: ни карьеры особо, ничего. К тому же я в училище арабский учил. Ну, вроде как учил… я ж не военный переводчик в конце концов. Проторчал я два месяца в Латакии, а потом перевели меня на одну авиабазу к северу, там наши технари сидели. Ну и езжай, говорят, может, хоть они дело тебе найдут. Они нашли, конечно, – к вечеру с ног падал. Ну и однажды приехали к нам какие-то люди – полковник, два майора и с ними в штатском какие-то. Посадили меня в «уазик», дали старого прапора с автоматом – и вези полковника и одного штатского куда-то к границе. Куда они скажут. Что делать, поехали. Приезжаем в какой-то поселок, берем с собой араба с «дипломатом», едем дальше. Теперь уже он командует, ну, я понимаю кое-как. В языке уже ориентируюсь, слава богу, не то что раньше. Приехали мы… я так думаю, что на заброшенную французскую авиабазу: потому что бетонка древняя, песком почти занесенная, заправка полуразваленная, и два «Хьюи» американских стоят. Но без опознавательных и в серой какой-то раскраске, не пустынной.
– Это что? – резко перебил Сомов, до того слушавший друга очень внимательно.
– Вертолет… да ты его в кино сто раз видел. Про Вьетнам и все такое… двухлопастный такой, небольшой.
– Вспомнил, – кивнул Сомов. – Дальше…
– По краю бетонки палатки стоят бедуинские, богатые. Штук десять, людей не видно вообще. Вышел старый араб в галабее – именно араб, настоящий такой, не сирийский, я его вообще за саудовца принял, – поклонился, рукой махнул. Мои пассажиры подскочили и в палатку. Ну, я покурить вылез, по сторонам смотрю. А прапор мой психует что-то. Он дядька тертый был, Афган прошел… Хана нам, говорит, майор, хана теперь. Чую, говорит, хана. Зря мы сюда поехали. Давай, говорит, сдавай назад и, типа разворачиваешься, задом вон к той вертушке подъезжай. Ее заправили только что – видишь, керосин вокруг горловины блестит, засранцы заливали, – так смотри, до Ирака нам рукой подать, а если что, я и в Турцию дотяну. Там сдадимся, турки не выдадут. Мне аж дурно стало – только психа сейчас не хватало. Куда, говорю, ты полетишь, ты на нем летать умеешь? А он бледный стоит, в автомат вцепился. Я, говорит, и не на таком летать умею, и пусть там ротор в обратную сторону, справлюсь. Я ж Афган борттехником отлетал, навидался. Тут я уже посмеяться собрался, да не успел: выходят наши, за ними все тот же араб, кланяется, коробку со сластями полковнику в руки сует. Полкан ему тоже поклонился. Тот араб, что с нами был, с чемоданчиком который, он на переднее сиденье сел почему-то, а остальные – сзади. И поехали. Только не домой, а на восток куда-то. Полковник говорит: не волнуйся, скоро на трассу выскочим, на заправке полные баки нальем. Ну, я и не волнуюсь, по тропке какой-то еду, что мне… и вот тут самое интересное и случилось.
– Предложили к пиндосам бежать? – спросил Сомов, хватая бутылку виски.
– С ними мы, Вадя, дружим, давно и нежно. И вообще не надо такими терминами разбрасываться, мой тебе совет. В блатной среде – сколько хочешь, а вот с военными не надо…
– Да извини, – буркнул Сомов. – Ты прервись пока… давай за то, что живой ты там остался… в Сирии в этой. Слушаю я тебя, слушаю… – Он выпил, поставил стакан на стол, снова схватил сигарету. – А прапор-то твой жив остался? Или не подвела его чуйка? Летчик он был, да? Уважаю.
– Борттехник, – машинально ответил Ян. – Очень знающий, очень уравновешенный и хладнокровный. Пилотировать умел, понятное дело. После Афгана все почти бортачи летать умеют… насмотришься, да и научат. Почему он так уверенно готов был «американца» поднять – не знаю… ничего не скажу. Говорят, были они у нас из Пакистана, трофейные… да неважно это. Я… понимаешь, отъехали мы от той старой базы километров на десять, как я правым задним на мину наскочил. Французскую, тридцатых годов.
– И-и? – У подполковника непроизвольно отвисла челюсть, он шумно сглотнул, затянулся.
– Меня выбросило. Когда пришел в себя – уже в Ми‐8 нашем, ничего не помнил, ничего не соображал. Меня в Латакию. Контузия, ребра, нога – пофиг: сорок часов меня допрашивали, уколы все время… спать не давали, да и не хотелось после уколов. Там видишь, какая штука… прапор с полковником – мешки с костями, а араб со штатским исчезли. Нас, говорят, через шесть часов нашли… да какая теперь разница. Араб, «дипломат» его и штатский этот пропали с концами, и следов их крови обнаружено не было. Как они живы остались? Не знаю… А от меня узнать хотели, нарочно ли я на мину наехал и что я в том «дипломате» увидел. Потом… потом меня месяц долбили уколами и допрашивали в Москве… жена не знала ничего. Думала, я в Сирии, просто «на режиме», поэтому связаться нельзя. Так ей говорили. Потом… думаю, ну, они, наверное, решили, что из-за последствий контузии от меня добиться пока нельзя ничего. Отпустили. Ну, из армии – гуд бай без пенсии, все такое прочее… Устроился я в одну газетку. Жизнь вроде пошла. Тесть с квартирой помог… А потом кто-то взял да и вспомнил про меня.
– Пока хватит, – вздохнул Сомов. – Хватит. Я понял. Если что, сразу тебе скажу: я тебя этим красавцам не отдам. Знаю, когда ты байки травишь, а когда по делу говоришь. Я, брат, в каторжном краю вырос и погоны серые ношу… повидал, да? У нас тут, Яныч, Урал – не Москва с Питером. У них там свой закон, а у меня свой, потому как каторга, брат, каторга. На каторге живу, с каторги и пью. Скажи мне слово – разорву… Ну, ты сам знаешь, не маленький. Так вот: здесь – не отдам. И пока на этом закончим. Остальное потом расскажешь, хотя надо ли оно мне – сам не знаю. Так спрошу: что в том чемоданчике было, догадываешься?
– Кавказ, – меланхолично отозвался Климов.
– Во, – Вадим поднял указательный палец, – готовый, считай, оперативник. Прапора мне жалко… остальных – ни секунды, веришь? Торговали, суки, а ты, раз живой, крайним у них вышел.
