– Граммов десять в нитрожировом эквиваленте, – на глазок определил Жаб силу взрыва.

Для мины это была ничтожная мощность. Оставалось одно – капкан. Но о существовании взрывающихся капканов лично мне слышать не приходилось. Мы втроем бросились к борту и увидели человеческий силуэт, поднимающийся со дна. Судя по комплекции, это был Долговязый, и, судя по движениям рук, – живой.

Когда он вынырнул и поднял голову, из его разбитой маски хлынула вода вперемешку с кровью.

– Ничего не вижу! – выплюнув загубник, прохрипел отставник.

– Сюда! – выкрикнул я, протягивая ему руку. Мне страшно было подумать, что стало с Рипли и Пасом. Но и не думать об этом я не мог – меня всего колотило от ужаса.

– Что там случилось? – спросил Жаб, когда мы с Молчуньей втянули Долговязого на борт.

– Капкан взорвался, когда я вытягивал из него щуп. В каталоге нет ничего подобного!

– Что с Чистюлей и Рипли?

– Откуда я знаю? Глушануло меня, да еще ничего не вижу, только пятна цветные.

– Глаза целы, – Жаб снял с него маску и осмотрел лицо. – Это компрессионный удар, порезы только на лбу. Успокойся.

– Да за себя я спокоен! – отмахнулся Долговязый. – Первый раз, что ли? Как там баба твоя и акустик? Не могу же я нырять к ним вслепую!

– Копуха, надевай его аппарат! – приказал мне взводный.

Трясущимися руками я помог Долговязому освободиться от скафандра и сам влез в поношенный эластид. Шлем надевать не стал – какой в нем прок без маски? Жаб сменил мне картридж и толкнул через борт. Вода приняла меня, я изо всех сил заработал ногами, стараясь как можно быстрее достичь дна. Без маски видно было неважно, но и такого обзора было достаточно, чтобы понять – Рипли и Пас живы. Все-таки к Долговязому взорвавшийся капкан был гораздо ближе, чем к ним.

«Норма, – показала Рипли. – Что с Долговязым?»

«Глаза прибило компрессией. Жаб уверен, что травма пустяковая, но сейчас Долговязый работать не может».

«Никогда не встречала таких капканов, – начальница сунула загубник Пасу. – Они взрываются при любой попытке высвободиться. У Жаба есть план?»

«Сейчас узнаю».

«Живее. Нам трудно так дышать».

«У Долговязого маска разбилась. Дайте одну из ваших».

Рипли протянула свою, и я поспешно всплыл на поверхность.

– Что там? – с ходу спросил Жаб.

– Оба живы, – успокоил я его. – Капкан взорвался далеко от них. Рипли спрашивает, каков план по их спасению. Им трудно дышать через один аппарат.

– План, – прошипел Жаб. – Грохнуть бы вас с Чистюлей за подобные шуточки. План…

Долговязый терпеливо ждал, пока Молчунья перевяжет ему голову.

– Есть одна мысль, – перебил он взводного. – Разжимать челюсти, как оказалось, нельзя, да и попытка подрезать корень тоже скорее всего приведет к взрыву. Остается одно – впрыснуть в жабры капкана парализатор. За ненадобностью никто никогда не проворачивал такой фокус с капканами, поскольку они никогда не взрывались.

– А если у него выносные химические сенсоры, как у мин и торпед? – нахмурился Жаб. – Взорвется к дьяволу, если учует инородную химию. Зачем мне однорукий акустик?

– Выносных сенсоров там нет. Слишком компактный крепежный башмак у капкана. Сплошной хитин. Ну, и чуть-чуть нитрожира.

– Уверен?

– У меня есть теория на этот счет.

– Не заговаривай мне зубы! – прошипел Жаб. – Уверен ты или нет?

– Уверен, – не очень уверенно выдохнул Долговязый.

– Понятно. – Взводный повернулся ко мне. – Копуха, передай Рипли, что мне надо взять баллон с парализатором в штабе. Не паникуйте, я быстро. Давай.

Я надел маску и скользнул под воду. Катер взревел, устремившись к пирсам эллинга. Опустившись до дна, я передал Рипли все, что требовалось, затем осмотрел воронку, оставшуюся от взрыва капкана. Разрушения были незначительными – только песок разметало, но и этого бы хватило, чтобы оторвать по локоть зажатую в капкане руку. Я представил, что сейчас чувствует Пас.

«Давай я подышу с Чистюлей, а ты отдохни», – предложил я Рипли.

«Не выйдет, – помотала она головой. – Я слишком долго на глубине и без декомпрессии всплыть не смогу. Тебе тоже здесь нельзя оставаться, иначе потеряешь мобильность и всем нам конец. Всплывай».

Пришлось подчиниться. Я поднялся на поверхность и лег на спину, чтобы можно было выплюнуть загубник. Живой, не порошковый воздух показался мне райским. Вот только голова трещала от частых погружений и всплытий.

Видно было, как возле пирса, всего в двухстах метрах от меня, покачивается в ожидании Жаба катер. Еще я заметил на берегу у пальмовой рощи отряд салаг под предводительством Омута – кто-то припахал их на уборку территории. Над головой пролетела стая белых, как облака, пеликанов. А Пас застрял на дне, с реальной перспективой остаться безруким калекой. Это несоответствие происходящего по разные стороны поверхности моря погрузило меня в состояние безотчетного страха – я вдруг понял, что моя работа никакая не героическая и никакой романтики в ней нет. Точнее, романтика как раз есть, потому что она всегда замешена на крови. Романтикой все это кажется при взгляде со стороны, когда смерть и увечья не выглядят настоящими, а являются лишь декорациями для подвигов. И подвиги тоже чаще всего кровавые – либо кишки врагу выпустить, либо самому лишиться здоровья, спасая других. Лежа на воде, я впервые задумался о какой-то невероятной, дремучей бессмысленности происходящего. А ведь некоторые люди занимаются совершенно другими вещами, без подвигов и без романтики – пишут картины, книги и музыку, водят автобусы и пассажирские гравилеты, изучают морских зверей, как Леся. И все они счастливы.

«Эта служба для дебилов, – с ужасом осознал я суть подводной охоты. – Для тех, кто не смог устроиться в созидательной деятельности. Для тех, чья жизнь ничего не стоит, потому что никому не нужна».

Это была новая для меня мысль, почти откровение, пугающее, а потому навязчивое до прилипчивости.

«Для дебилов, – крутилось у меня в голове. – Для никчемных, пустых людей».

И все же эта идея не показалась мне безупречной истиной, поскольку как минимум два человека не вписывались в эту теорию. Жаб и Рипли. Ни он, ни она не производили впечатление дебилов, в отличие от большинства «дедов». Командир и начальница были настолько другими, словно руководствовались совершенно иными правилами подводной охоты. А может, и цели у них отличались от общепризнанных? Я ведь о них почти ничего не знал. Откуда у Рипли, к примеру, деньги на ежедневную выпивку? А у Долговязого? Жаб тоже не скрываясь швырялся взятками. Во мне возникла уверенность, что для них охота была чем-то другим, нежели для меня или Паса. Хотя и насчет Паса я не был уверен. Зачем он вообще пошел в охотники? Уж точно не по идейным соображениям, как я, не по зову детской мечты. Он боялся этой службы, он ее не любил – это было видно сразу. Но в то же время оставался на базе, несмотря на болезнь матери.

Странные это были минуты – я лежал на воде, и до меня доходило, что по прошествии года боевой службы я ничего не узнал об охотниках. Большинство было мне понятно, я сам к нему относился, но любопытство меня охватило в отношении тех, кто преследовал на этой охоте собственные цели. И еще мне захотелось войти в элиту. Я помнил, как принял крещение океаном, и верил, что этот путь для меня не заказан.

Со стороны штаба показалась фигура Жаба, он двигался легкой рысью без всяких усилий, как хороший спортсмен. Запрыгнув в катер, он махнул рукой, и Молчунья отчалила, направляясь ко мне.

– Как там? – перегнувшись через борт, спросил взводный.

– Дышат, – ответил я.

– Полезай сюда, будешь учиться саперному делу.

– Я?! – Я закашлялся, хлебнув от неожиданности воды.

– А кто? Долговязый почти ничего не видит и может не восстановиться до вечера. Полезай, говорю! Заварили кашу, вот вам ее и расхлебывать. Знаешь второе правило подводной охоты? Свое говно убирай сам! Понял? Сколько можно с вами цацкаться? Уже не салаги.