Вот такой мамы у нас нет на фотографиях. Потому что фотографии ведь просто так не сделаешь. Тут нужна специальная штука, у которой есть волшебная кнопочка – нажимаешь на нее, и из штуки вылезает такое как будто как в кино у стрелялок, только широкое; нажимаешь на другую потом кнопочку, и штука чирикает и иногда еще вспыхивает понарошку, и потом кто-нибудь из наших старших идет к людям, которые знают, как доставать из штуки фотографии. Она ведь не просто так чирикает, она запоминает. Широкая стрелялка смотрит, а чирикалка запоминает и рисует картинку, которая совсем как в жизни. Если ее направить на маму, которая сидит и смеется, то штука точь-в-точь зарисует, как мама сидит и смеется, и сразу любому дураку будет понятно, что это мама, а не кто-нибудь другой, не папа, например. Я ни в жизнь так рисовать не умел, чтобы было похоже, но один наш с Сестренкой старший брат, которого еще пускали в школу каждый день и который поэтому здорово рулит во всяких науках, мне по секрету сказал, что штука рисует светом. Наверное, поэтому у нее так клево получается. Поди тут плохо нарисуй, когда тебе сам свет помогает.

Он очень крутой, этот наш старший брат, он живет в другом доме и обалдеть как красиво называется – электрик. Он давно уже уехал в какой-то совсем другой город, потому что тут у нас ловить нечего. А ему уж так хотелось чего-то ловить.

Ну вот, когда мама была как принцесса, у нас, мне брат рассказывал, такая штука была. А потом не стало.

Я о чем. Когда мама была почти как с фотографий, а я это еще помню, я уже был умный, вот тогда она еще умела на нас не кричать. И Сестренку даже брала на руки, и говорила ей так ласково-ласково: «Эх ты, скотинка ты моя». И если Сестренка начинала мяукать – поначалу она еще не знала, как надо плакать по-правильному, – мама ее успокаивала, мама говорила ей тихонечко: «Чтоб ты сдохла, тварь». И Сестренка тогда сразу решала отдохнуть и не мяукала больше. Но потом мама устала жить, ей стало все равно, плачет кто-то около нее или, наоборот, молчит, или вообще нет никого. Сестренка уже была не такой глупой, ходила ногами, как человек, и говорила смешные слова, а мама все равно не радовалась почему-то, ей было только все хуже. И я тогда стал сам Сестренку успокаивать. Потому что она уже тогда мне понравилась. Особенно как она обнимала меня и засыпала, а когда я вставал, цеплялась за меня ручками, хотя и спала. Это она боялась, что я уйду. И я отлеплял ее ручки от себя по одному пальчику. Не потому что не хотел с ней быть рядом, нет, а только если надо было в туалет. Терпел до последнего, а потом отлеплял Сестренку и бежал. А когда прибегал, она уже плакала и искала меня, шлепала ручками по подушке. Потому что я для нее был будто самый хороший. Она тоже для меня скоро стала как самая хорошая.

Еще я научился ее кормить. Кормить маленьких очень просто, только надо знать как. Я вас могу научить, мне это запросто, а вам вдруг пригодится. Надо дождаться, пока все заснут, все-все дома должны заснуть. Потом пойти в прихожую, где висят всякие одежды больших, и залезть в папин карман. Там почти всегда что-нибудь бывает. Ведь папа – он хотя всегда злился и ругался и никогда не был, как мама на фотографиях, с золотыми волосами, а всегда смотрел так, как будто сейчас стукнет, – папа всю жизнь всех нас вез на своем хребте, и мы были для него дармоеды и проглоты, то есть те, кого ты хочешь накормить, и поэтому пашешь на дядю как вол. Я никогда не видел папиного дядю, но он иногда давал папе деньги за то, что папа пахал, чтобы можно было купить еды и водки. И водки папа покупал, а еду иногда забывал купить, потому что невозможно же все помнить, если ты еще и работаешь. Ну вот, надо залезть в папин карман и взять оттуда сколько-нибудь денег, и спрятать их как-нибудь поинтереснее, например в носок, который у тебя на ноге. И можно смело идти спать. А когда будет утро, надо потихоньку выбежать из дома, очень быстро прибежать в магазин и там купить какую-нибудь такую еду, чтобы была длинной, а не короткой. Ну, знаете, чтобы не сразу все сжевать, а чтобы и на потом осталось. Например, хлеба одну буханку и молока один литр. Во еда! Очень надолго хватает, на целый день, и Сестренка не плачет, и мама не очень злится.

А когда она выросла и стала все понимать, что я ей говорю, – вот тогда-то стало здорово! Сестренка стала совсем обалденная. Можно было ей сказать: не реви, еды сегодня нет, завтра еда будет, завтра, и она раз – и переставала реветь. Можно было с ней вместе идти во двор и сколько угодно кататься на качелях. Она очень прикольная стала, вообще отпад. Можно было ей сказать: ты не смотри, что чужие дети смеются и тычут пальцами как припадочные, это они не над тобой смеются. А просто – смотри, у тебя же вон пальто разодрано сзади. Смешное такое пальто, да? И она понимала и тоже начинала смеяться. Ей тоже было смешно, что у нее дыра в пальто от подмышки до самой попы.

Мы с ней гуляли почти всегда вместе. Когда она научилась не есть песок из песочницы, я иногда оставлял ее во дворе и уходил с мальчишками на пустырь. Но потом они постепенно все не захотели ходить со мной на пустырь. То есть они ходили туда все равно, только убегали от меня, как будто я их съем, что ли. Я сначала думал, это такая игра и надо догонять, ведь бывают же такие игры, когда от тебя все бегут, а ты как будто злой и догоняешь, и всем весело. Но они как-то не весело убегали. Камнями кидались иногда. А один ко мне подошел, когда не видел никто, и сказал, что их мамы запретили им водиться со мной и чтобы я больше не лез. Я стукнул его прямо по глазу, как взрослый, и ушел к Сестренке. Сел с ней на качели и качаться даже не стал, а обнял ее двумя руками и так сидел. Я тогда по-серьезному понял, что она для меня самая хорошая. Потому что если ей все на свете запретят со мной водиться, она все равно будет, даже если ее за это побьют.

Но это было потом, а сначала мальчишки мне все завидовали и водились со мной, потому что я был самый крутой на площадке. Они говорили, что я лазаю, как цирковой. Цирковые – это такие бездельники, которые вместо того чтобы делом заниматься, все время лазают и кувыркаются. Так папа сказал. Я думаю, раз они больше ничего не делают, а только лазают, то лазать у них здорово получается. Я тоже здорово лазал. Мальчишки всегда на меня с разинутыми ртами смотрели. Даже когда уже не водились со мной.

Сестренка лазать не умела. Если честно, то это из-за меня. Она когда в первый раз за мной полезла, у меня внутри как все заколотится! Я сам падал сто раз и ударялся всякими местами, и ничего, иногда даже кровь не текла, а синяки только. А она полезла, и мне сразу показалось: падает. И прямо как картинки перед глазами замелькали: вот упала, вот лицо ее – она плачет, вот ее тоненькие ручки – разбиты, пальчики поломались. И я как заору тогда: слезай, ты что, вообще что ли! Так и не дал ей учиться. Я плохой учитель.

И вот когда наша мама уже была совсем не как с фотографий, и уже сто лет как умела пить противную водку не кашляя, пришли Эти.

Нет у Юджина своей комнаты. Точнее, комната-то есть, но живет он в ней вместе с сестрой Наташкой, жадиной и врединой, барбидокской дюдюкой. Сестра Наташка приводит к себе подружек, они наряжают бумажных кукол, меняются фантиками от конфет и календариками, а потом все вместе рисуют на него, Юджина, непохожие карикатуры. На этих карикатурах Юджин маленький и толстый, из носа у него течет. А на некоторых у него длинные уши и рога. А еще на некоторых – десять ножек буквой гэ и длинные усики, будто у таракана. Рисуют и хихикают, и ему подбрасывают, а Юджин это терпи.

Нет у Юджина никакой свободы. Сидит он, например, за письменным столом, делает уроки, а тут Наташка: «Жень, накали мне семечек! Жень, пожарь мне картошки!» И так раз пятнадцать, пока не встанешь и не пойдешь на кухню. А если не пойдешь, мерзкая Наташка вечером нажалуется родителям, и будет у Юджина целый вечер испорчен, потому что «не смотришь за сестрой», «мы работаем, а ты» и «кто из тебя вообще вырастет, непонятно».