Кудрявый ведьмак выскочил, с которым Коршуниха еще толковала: здоровья, говорит, девочке отменного, ни одна хворь пусть ее не берет, и живет пусть долго. Ну, этому не очень хлопали: тоже невидаль, здоровья пожелать. Да и остальных не особо жаловали: которые желали в науках преуспеть, которые – на всех инструментах играть не хуже артистов, да петь еще. Кому это надо, когда богатство есть.
Тут Коршуниха и вышла. Чегой-то, говорит, гости дорогие заскучали, давайте-ка я вас повеселю. Гости ну шуметь: давай, давай! Ну она и повеселила, мало не показалось.
Будем, говорит, честны, большинство из нас, колдунов, шарлатаны отменные, ничего-то не могут, только мозги вам пудрят за ваши деньги. Однако пожелали все правильно, и пусть оно моей волею сбудется. Все это у девочки будет, и красота, какой не видано, и ум, о каком не слыхивали, и таланты всякие, и здоровье. Уж такое, говорит, у нее здоровье случится, ей даже спать не надо будет, чтоб его восстанавливать. Сколько мы времени, говорит, на сон тратим, о-го-го, а ей, говорит, и не придется, дарю я ей вечную бессонницу. Слышите, вообще спать девочка не будет, никогда! И добра-то она будет, и всеми любима. Да только раз все это вам неинтересно, поселю-ка я у нее внутрях великий голод, да не до пищи, а до справедливости в жизни, до всеобщего счастья. А поскольку, говорит, этого достичь в нашем с вами мире невозможно, то ничего-то девочку из ее благ радовать не будет, ни красота, ни здоровье, ни богатство ваше хваленое. И пусть, говорит, все, что она ни сделает, кажется ей ничтожным как песчинка в море. Что, говорит, угодила я публике, интересно теперь, да?
И талдычит, и талдычит, как завели ее, гости аж онемели, да и колдуны тоже, как столбняк их всех хватил. Один только кудрявый ведьмак Коршуниху за рукав дергает, угомонись, мол, а та все отмахивается. Потом уж договорила, от микрофона скок да к нему – чего, мол, ты меня дергаешь, сама все знаю, тоже мне указчик нашелся. И обратно скаканула, ерунду свою пороть.
Ох тут возня пошла! Хозяйка вся дергается, кричит, девки вокруг нее скочут, флаконы нюхать суют, Хозяин кричит: вон! Вон! А у самого лицо все перекосило. Колдуны шепчутся, артисты галдят, красавец-то ведьмак все ж таки Коршуниху от микрофона оттащил, а она-то глазищами сверкает и все усмехается, как психованная, трясется даже, тьфу на эту пакость вовсе. А к микрофону-то шасть под шумок одна из вокзальных: а я, говорит, тоже хочу сказать. Хозяин все орет: вон! Гости толпятся, никто ничего не слушает, а вокзальная знай свое несет. Да, говорит, девочка не будет радоваться своим достоинствам, зато самолюбование не очернит ее души, душа, говорит, у нее будет так же прекрасна, как тело и разум, а что, говорит, до этого самого великого голода, так именно он поможет девочке в ее великих свершениях, а великие, говорит, свершения, да любовь еще помогут и вовсе свести на нет страшное проклятие. Охрана ее уже под рученьки тащит, а она все кричит что-то, про странствия какие-то, про поиски, а дальше Клуша уже и не слышала.
Ну тут гости расходиться было пошли, да и какой уж тут праздник, когда к Хозяйке вон лекарей вызвали, да и Хозяина вот-вот карачун хватит. Ан тут артисты песни играть затеяли, ну большая часть и осталась, да и еды вот на столах еще горы целые, не оставлять же. Колдуны-то поутекали, Коршуниху ведьмак красивый увел, еле шла, шаталась, а чтоб у нее и глаза повылезли вовсе. Вокзальных охрана вывела, остальные-то сами как-то – раз, и нету их. А только Клуша-то все слышала, что ведьмак-то с Коршунихой говорили. Он-то на вокзальную кажет: это, что ли, говорит, совесть твоя сегодня? А Коршуниха-то кивает, а он опять: ты, говорит, знала, что все так обернется? А она: знала, как, мол, не знать, все, говорит, опять к лучшему, кто бы сомневался.
Клуша было сунулась к Хозяйке в комнаты, ан лекаря говорят, в порядке все. Ну Клуша свое дело знает – гостям подавать. А и чтоб им пусто было совсем, до утра ведь плясали. Артисты песни орут, тьфу. Под утро уж на старые перешли, тут и Клуша присела послушать, гости, глядишь, в обнимочку подпевают, а кто и приуснул за столом. И никому-то до девчоночки дела нет, прокляли и прокляли, а хоть бы и растоптали на их глазах, все им одно. А и тьфу на них совсем.
Эрик и Эмма. Дом
Когда Сестренка еще лежала в кроватке и умела только мяукать, мама была почти как на фотографиях. Сейчас я вам расскажу. В доме, где мы жили, на антресолях лежали старые альбомы, да и сейчас, наверное, лежат, и страницы у них картонные, и на этих страницах наклеены фотографии. Это такие красивые картинки для запоминания. Потому что вот наши старшие братья и сестры, которые уже давно-давно живут отдельно и не сидят на шее у мамы и папы, и не сосут из них кровушку, как зловонючие пиявки, а наоборот, иногда подкидывают им на хлеб, на водку, – старшие сами умеют помнить, какая раньше была мама, потому что когда она была такая, они уже были умные и умели запоминать. А я откуда могу это помнить, если я был еще глупый и умел только плакать, а то и вовсе меня еще не было. Ну, это я не знаю, как так меня не было, это старшие все врут, наверное. Они вообще много врут, а потом все равно признаются. Наверное, я все-таки был, сидел где-нибудь под шкафом или еще где, но был такой маленький и глупый, что про это и говорить стыдно, поэтому-то все они и твердят в один голос: не было, не было. Где-то был, но как бы и не было. Ну, пусть будет, что не было, ладно уж. Я вообще спорить не люблю.
Да, я про чего? Я про фотографии. Это такие специальные запоминальные картинки, чтобы те, кто раньше был маленьким и глупым, сами увидели глазами, какими были в то время старшие и умные. Потому что люди ведь все время меняются. Бывает, что сначала они красивые и улыбаются, и одежда у них красивая, и лицо, и вообще, а потом они сморщиваются, глаза у них становятся маленькими и злыми, щеки начинают свисать и зубы теряются постепенно, и под ногтями черное. Я думаю, что на самом деле бывает и наоборот – что сначала люди такие противные, со смятой кожей, и шеи у них как сапоги, а потом они раз – и разглаживаются, и глаза у них блестят и добреют, и зубы вырастают во рту, и пахнут они лучше, чем раньше. Я такого никогда не видел, но это же не значит, что так не бывает.
Вот на старых-старых фотографиях мама знаете какая? Как принцесса из сказки, прямо чтоб я сдох. У нее волосы сделаны из золотых нитей. Это не очень видно, если фотографии черно-белые, но угадать все равно можно. Мне иногда кажется, она на самом деле принцесса из сказки, поэтому ей так плохо в нашей квартире, и в нашем дворе, и вообще в нашем мире ей плохо, вот она и пьет и пьет из бутылки, пока ей не станет хорошо. Только когда ей хорошо, она никого уже не видит. А когда видит, значит, ей плохо, и подходить лучше не надо, а то будет драться. Люди, когда им плохо, часто дерутся. Не потому, что они злые, а потому, что им же плохо.
Вот когда Сестренка была еще как слепой котенок, мяукала в своей кроватке, писала когда хотела и не туда, куда нужно, и вообще была такой глупой, что я уж думал, она такой и останется навсегда, мама была как на фотографиях, хотя и не совсем. У нее были волосы как из золота. А что такое золото, я-то уж знаю, у мамы тогда еще было такое кольцо, специально из золота, оно было цветом как пиво в бокале. Мама с папой тогда часто покупали пиво, и бокалы у нас еще были. Они были как тюльпаны. Правда, тюльпаны – они, если их швырнуть о стену, не заплачут и не разобьются. Они просто тихо обидятся и завянут навсегда.
Вот и мама стала вянуть, как тюльпаны. И волосы у нее посерели и стали выпадать и теряться, а если и находились, обратно уже не прирастали. И под глазами появились синяки, которые никак не проходили, не то что раньше. Раньше, когда папе было плохо и он добирался до мамы, у нее тоже становились синяки – такие пятна, которые появляются, если тебя обижают, но они потом желтели, и это значило, что скоро все пройдет, как будто папа и не злился на весь мир и не обижал маму. А тут у нее так посинело под глазами, что и не проходило. Наверное, это ее обидел Тот, что всю свою жизнь злится на мир. Он злится и злится, а маме хуже и хуже. У нее лоб сморщился, и щеки сморщились, и глаза стали злые и маленькие. И чтобы ей стало хорошо, она уже должна была пить водку, потому что пиво ей было как вода. От него она не забывала плохое и не вспоминала хорошее, и не переставала видеть нас вокруг себя.
