– Ясечка! Ты куда? Дождь какой!

– Я гулять, – выдавливает Яся, стараясь не разрыдаться.

– С Юреком?

Яся молчит.

– Зонтик возьми!

Яся мотает головой, выскакивает за дверь, сбегает по лестнице, вылетает прямо под дождь и рыдает в голос. От нее шарахается бездомная собака. Яся идет в дождь, прямо в серую водяную стену.

Когда она возвращается домой, ее встречает донельзя рассерженный отец.

– Ну куда это годится? – начинает он с порога. – Где ты ходишь? Почему гости тебя должны дожидаться часами? Сама же пригласила! И в каком ты виде, боги мои!

– Какие гости? – загробным голосом спрашивает мокрая как мышь Яся. С ее волос на паркет капает вода. И тут из-за папиной спины появляется Юрек. Улыбается, как мальчишка, смотрит на мокрую несчастную Ясю.

– Пошли гулять, – говорит Юрек.

И они, к ужасу Ясиных родителей, идут в дождь уже вдвоем.

– Расскажите, как это происходит. Что вы чувствуете во время ваших припадков.

– Это не припадки. Это как бы путешествия в другую жизнь.

– Понятно. И какого рода обычно ваши галлюцинации?

У Юрека было свое «правильно», и он пер по правильному пути с уверенностью дорожного катка. Прогрызать тоннели в граните школьных премудростей? Делайте это сами, раз вам нравится, а у него есть дела в центре технического творчества. Торговать в ларьке жвачкой и сигаретами позорно? Ну и не торгуйте, кто ж вас заставляет. Отказываете сыну в собственном компе? Не вопрос, он сам на него заработает, без сопливых. Мальчик из хорошей семьи должен окончить вуз? Как только увижу такого мальчика, честное слово, непременно ему передам.

К нему хотелось прислониться, закрыть глаза и ни о чем не думать.

Его хотелось слушаться. Когда он потащил промокшую до нитки дрожащую Ясю снова под дождь, она готова была гулять с ним по мокрым улицам, истекая дождевой влагой, хоть до утра. Но у него были другие планы – он посадил ее в свой, как он выразился, драндулет, на заднее сиденье, уселся рядом, стащил с нее ботинки и носочки, энергично растер ей ледяные ступни, потом долго и одуряюще целовал до полуобморока, потом повез пьяную от восторга в свою съемную однокомнатную и – боги мои, какое это было замечательное «правильно». Как было чудно, чудесно проснуться рядом с ним ярким субботним утром, проводить пальцами по его лицу, по волосам, по губам, щекотать его своими волосами, смотреть, как он морщится, просыпаясь, чувствовать его крепкое тело рядом с собой, над собой, в себе.

– Куда ты?

– Хочу приготовить завтрак своему мужчине.

– Ерунда. Внизу ресторанчик, закажем еду прямо сюда.

– Но я…

– Не сегодня.

– Хорошо.

Есть пахучие мясные пирожки прямо в кровати, брать каждый из его рук, прихлебывать колючую газировку, смеяться над его шутками, ловить на себе его тяжелый, темный, физически ощутимый взгляд, вздрагивать, натягивать на грудь одеяло.

– Не смотри так, мне неловко.

– Я хочу на тебя смотреть и буду смотреть.

Едва пожаловавшись на крошки в постели, ощущать полную потерю гравитации – тебя сгребают, как куклу, переносят в кресло, а с кровати рывком сдирают простыню, чтобы застелить чистую.

– Я помогу тебе!

– Сиди, я сам.

– Как скажешь…

Быть уверенной, что рядом с тобой человек, который точно знает, что нужно делать.

– Мне надо домой.

– Тебе не надо домой.

– Мне же завтра на работу.

– Я сам тебя отвезу.

– Мои вещи…

– Я съезжу за ними.

Казалось, он даже знал, что будет дальше, в недалеком будущем. Как отреагируют Ясины родители на ее переезд («Твоя мама охнет, прислонится к стене и скажет: начинается, а твой папа просто зависнет, как компьютер»). Знал, когда и где лучше играть свадьбу. Раньше Яси определил, что она ждет ребенка. За полгода предсказал ее вторую беременность («И тоже будет девчонка, вот увидишь»).

Юрек, Юрек, Юрек. Он знал и мог вообще все, он был всемогущим.

Только одного он никак не понимал: как вытащить жену из черной чавкающей пропасти, которая начала засасывать Ясю вскоре после рождения младшей дочери.

Оба в спортивных шапках, надвинутых до самых глаз. Оба какие-то серенькие, пыльные, потертые. И худые, как голодные волки. Один бесшумно заламывает Здыхликовы локти назад, перехватывает их одной рукой, а другой рукой сграбастывает мальчику щеки – зажимает рот. Костлявая ладонь тошнотворно пахнет человеческой грязью. Второй, одним движением спрятав куда-то мячик, быстро и с точностью автомата, машины обследует карманы рыжеватой куртки Здыхлика.

Здыхлик физически ощущает, как в голове, словно маленькие молнии, посверкивают мысли – с чудовищной скоростью, в сто раз быстрее, чем если бы он их проговаривал. Мячик. С черепками. Отобрали у тех, кого он, Здыхлик, лишил денежной удачи. Видимо, вместе с деньгами или товаром. Деньги. Отец дал. Во внутреннем кармане. Заберут. Злая сила, которую растревожил Здыхлик, напала на него самого. Заберут деньги. Гады. Руку больно, сломают. Психи несчастные. Психи! Маму Здыхлика называют психованной. А она никого не обижает. Зачем этим серым-вонючим человеческий рассудок?

Рассудок!

Это оказывается ужасно, нечеловечески сложно – забраться в зрачки обшаривающего куртку. Он смотрит только на свои руки. И только нащупав пальцами бумажки во внутреннем кармане, тихонько хмыкнув – мол, тоже мне, спрятал, – задевает взглядом Здыхликово лицо. Этой доли секунды оказывается достаточно, чтобы нырнуть через расширенные из-за подъездной темноты зияющие отверстия в тухловатый мозг, серый, запыленный, как и его одежды, и взять оттуда, из глубины – что – и не описать – некий клубок «кто-я-что-я-зачем-я», тоже пыльный, но это ничего, мы его отряхнем, взять и изо всех сил держать его в памяти, аккуратненько расположив непосредственно под черепом и не разматывая, потому что это не для себя.

Цепкие клещи отпускают Здыхлика, их обладатель бежит по лестнице вниз, через две, через три ступеньки, а тот, с деньгами в руках, так и стоит, уставившись на бумажки. Здыхлик осторожно огибает его, поднимается к своей квартире, достает ключ. В голове, слегка подпрыгивая, громко пульсирует чужой клубок. Отпереть дверь ключом, войти – раз шаг, два шаг, не падай, поворачивайся, закрывай дверь на два оборота, прислонись к двери, не падай, не расслабляйся, сейчас нельзя, иди, снимай ботинки и иди. Здыхлик снимает ботинки и идет в мамину спальню. На кровати, покрытой серой простыней, сидит мама. Мама смотрит в стену, как в телевизор. У мамы спутаны волосы, ночная рубашка разорвалась на груди, босые ноги не достают до пола.

– Мама. Мам!

Слышит. Поворачивает голову. Смотрит прямо в глаза. Давай, Здыхлик, ну! Трещит, раскалывается, разрывается голова, больно, страшно, трудно – ох, как это, оказывается, трудно, отдавать! Забирать проще, даже не надо самому ничего делать, просто дать волю гневу, злости, ярости, и они все сделают за тебя, а отдать – нырнуть через чужие зрачки в голову и что-то там оставить – как же это тяжело, мама, помоги хоть чем-то, возьми, это я для тебя, это тебе! Что-то в маминой голове дергается, поворачивается, медленно, страшно медленно цепляет большой косматый клубок, обволакивает его тонкими ниточками, обсверкивает искорками, принимает в себя. Здыхлик выныривает наружу, в мир. Мир царапает и скрежещет, больно глазам, больно ушам, будто сняли – не то с мира, не то со Здыхлика – защитную пленку и мир предстал перед Здыхликом как есть – страшный, выпуклый, острый, ранящий до крови, громкий, пахучий, проникающий в тебя через каждую пору кожи, живой, движущийся, причиняющий боль. Здыхлик громко, что есть силы кричит и проваливается в спасительную тьму.

Тик. Так. Тик. Так.

– Что же вы, мамаша, за сыном совсем не смотрите? Истощение у ребенка. Он что у вас ест-то вообще?

– Я… С ним все будет хорошо?