Тут-то она и пришла.
Ух как тут хозяева всполошились! Будто чудище какое с рогами заявилось, ревет и копытами топочет. Хозяин за сердце схватился, весь раздулся, покраснел, что твой южный помидор, вскочил, стоит столбом, того гляди кондрат хватит, как раньше и старого Хозяина. Хозяйка – та вовсе пятнами пошла прямо через краску, как примерно клюквенный кисель со сливками, ежели их слегка в тарелке помешать. Рот разевает, как рыба на разделочной доске, бокал то схватит, то поставит. Оно и понятно. Сроду в этот дом гость неприглашенным не проходил. Кого пригласили, тот уж все дела бросит и едет как миленький веселиться, а кого позабыли, тот уж дома сидит и завидует. Это у Клуши, бывало, в сельском содружестве как свадьба или поминки – заходи кто хочешь, садись за стол, ешь да пей в три горла, будь ты хоть голь подзаборная. На почетное место голь-то, понятно, не посадят, а и не прогонят, накормят. А у господ не так, собрался в гости – а поковыряйся-ка в голове, приглашали тебя или нет, а если большой прием, то бумажку с приглашением не забудь, не то охрана не пустит, будь ты хоть царь заморский.
А эта, на тебе, возьми да и проскочи! И проходит еще так важно, как будто главная тут. Хозяин с Хозяйкой аж все перекособочились. А гости ничего, бокалы поднимают, глазеют. Особенно мужчины. А и верно, есть на что поглазеть. Уж на что Клуша колдунов этих не любит, а тут как не признать: хороша. Хоть и не шибко молодая. Да что там, совсем уже и не молодая, по деревенским-то меркам. Клушу когда-то Старая Хозяйка по южным курортам с собой возила, сама-то по набережной гуляет, а Клуша на рынок за фруктами да сыром местным, а рынок-то в горном селе. Так там молоденькие-то все принаряженные, хоть и закутанные-перезакутанные, а что можно показать, уж так показывают, чтобы у мужиков сразу кровь от головы отлила да куда надо притекла. А которые в возрасте да уж замужем, так с утра пораньше наденут на себя что-то навроде черного мешка, на голову платок зеленый, да и давай на невесток покрикивать. А эта – нет, эта хоть и родом, говорят, оттуда же, а наряжена как дама, да в кружевах, да на каблуках, спина прямая, грудь молодая, брови подщипаны, щеки оштукатурены, ресницы как еловые лапы, глазища черные так и сверкают, ай, хороша баба, даром что нос как будто у коршуна какого, так вот ко рту и загибается.
Проходит на своих каблучищах в гостиную и прямо Хозяйке в лицо: мол, удивляетесь, голубка моя, как я вошла, а мне войти-то несложно, хоть вы роту с огнестрелами выставьте, у меня все-таки способности не как у прочих, к тому же я ведьма со стажем.
Хозяйка тут встрепенулась, и правда как голубка: ах-ах-ах, дорогая, да как же, да разве вам приглашения не доставили, да вас-то в первую голову ждали, да разве б мы могли, да такая для нас радость и удовольствие. Я, говорит, курьера немедленно прогоню.
А эта Коршуниха только усмехается: эх, говорит, Шарлотта Ипатьевна, не надо, говорит, курьера прогонять, он хороший мальчик, маменьку старую кормит от негустых ваших щедрот. Вы, говорит, ему лучше куртчонку обновите, а то и в ливень, и в мороз он у вас в старенькой по городу скачет, сам людям пакет передает, а сам дрожит весь, перед людьми неудобно должно быть.
А Хозяйка снова: ах, радость-то какая, да как же мы вас ждали, уж так ждали. А Коршуниха: уж вижу, что ждали. Так ждали, что и места-то для меня за вашим столом нету, и сесть-то вы меня не приглашаете, и бокала не подносите.
Тут уж и Хозяин, и Хозяйка запрыгали как молоденькие: вот, милости, мол, просим, лучшее место для вас, Клуша, крикни там, чтобы прибор подали. А вот нет, смеется Коршуниха, я за ваш стол сама не сяду, куда мне с господами, не достойна, да, Цезарь Камрадович? Я вот лучше с коллегами, вы же не против, коллеги? И к колдунскому столу стучит каблучищами, да не во главе хочет сесть, а между двумя вокзальными: не возражаете, говорит? Те только плечами повели, юбки подобрали да стулья подвинули, а уж Коршунихе сам Хозяин стул достал, откуда только прыть взялась так бегать.
Тут Клуша не будь дура подзови горничную: беги, мол, тетеха, к кладовым, там, где музейная посуда сложена, найди прибор не хуже тех серебряных, что у других-то колдунов стоят, эту черную обидеть хуже смерти. А сама Клуша осталась послушать-посмотреть, что дальше будет. Если что, кто, кроме Клуши, хозяевам поможет.
А только бы лучше Клуша сама за прибором пошла. Потому что эта девка-то так спешила, что прибор из музейного барахла схватила первый попавшийся: блестит, и ладно. Уж когда на стол поставила да раскланялась, Хозяйка побелела вся и за стул Коршунихи схватилась, Клуша думала, так и упадет тут же, голубушка. Потом пригляделась и сама охнула. Что у прибора украшения попроще – это ладно, да только сам прибор-то не серебряный. Оловянный прибор. Блестит почти как серебро, да только поровнее, посерее. Из олова.
Коршуниха только глазом черным зыркнула на свои вилки с тарелками и аж разусмехалась вся, будто и ждала того, довольна будто как незнамо кто. И морозом от той улыбки ее тянет, как если зимой кто в избу с холода вломится, а дверь в сени не сразу закроет и весь жар наружу идет. Вижу, говорит, как меня уважают в этом доме, вижу, с какой изысканной посуды здесь меня кормить собрались. Почти, говорит, не хуже, чем у соседей по столу. И как же, говорит, тепло на сердце, когда твою дружбу ценят по достоинству.
Хозяйка только затрепыхалась было, а вокруг Коршунихи уже девки с подносами, а на подносах еды всякой, а она рукой своей черной себе и того и сего накладывает, да помногу кладет, будто мужик с поля пришел, пахал с рассвета, к закату проголодался, все смести готов, что прожевать можно. И ест сидит: подцепит вилкой кусище, да в рот. И Хозяйке ласково так: ну идите, дорогая, гостей развлекайте, что ж вы стали. Или, говорит, вы стоите и смотрите, сколько я съем – ну да вас ведь не объешь, вы с мужем полстраны за столом накормите, не обеднеете, а я-то всего одна. Тут, конечно, Хозяйка разулыбалась, давай по залу порхать, а Клуша-то видит: колом ей в горле ее же улыбка. Морозной железякой на языке. Да и Хозяин будто пообтрепался, усох весь, то брюхо вверх торчало, а тут обвисло, плечи опустились. Ему бы сейчас беленькой полстаканчика, да с сальцом, да с горчицей, а вон поди гостей ублажай, когда тебе эта Коршуниха глазищами черными спину дырявит.
Только дальше все спокойно пошло. Артисты на место расчищенное вышли, песни заиграли, гости пьют да хлопают, сам Главный со своей бесстыдницей плясать вышел. Девки с подносами скачут, напитки с закусками разносят, задницами тощими виляют, усмехаются. Какой-то усатый все к артистам рвется, петь, говорит, желаю, я, говорит, сам не хуже могу, сам артист, а его с двух сторон удерживают, смеются, заморским первачом потчуют. Один-то, лысый весь, пуговицы на брюхе лопаются, боров боровом, через весь зал вприсядку пошел, да к колдунскому столу: хочу, говорит, самую из вас раскрасавицу на танец пригласить, а у самого глаза в разные стороны разъезжаются, слова во рту путаются. Ведьмы хихикают, плечами поводят. Тут сама Коршуниха шасть – и прямо к нему в охапку: такому, мол, галантному кавалеру ни одна женщина не откажет. И давай они оба отплясывать, так, что куда там молодым, полы дрожат, стены трясутся, Боров-то ею крутит-вертит, другая бы запыхалась давно, а эта хоть бы хны. Хозяин с Хозяйкой из разных концов зала друг с дружкой переглядываются, улыбаются, брови поднимают: обошлось, кажется, не злится больше, ублажили! Даже у Клуши от сердца отлегло.
Тут один из артистов, который всем праздником заправлял, в бородке почеши да и объяви: самое время, мол, дать имя новорожденной!
Все сразу пляски прекратили, на колдунов смотрят. Те встали. Коршуниха от Борова вывернулась, прыг к колдунам, да между вокзальными устраивается. Глазищи после пляски угольями горят, сама веселая, хлоп бокал винища одним махом. Боров-то еле дышит, салфеткой обмахивается, а эта даже, кажись, не вспотела.
Ну и снова выносят, как водится, девчоночку к гостям. Она, видно, спала, нянька ее сонную и подхватила, вынесла кулечек кружевной, будто куклу дорогую. И тьфу на них вовсе, на эти обряды модные, ребеночка спящего туда-сюда таскать. Спит – и хорошо, и не трогай ты его, успеешь еще наслушаться, как он пищит. Нет, надо им, чтобы колдуны имена разные выкрикивали, и на какое младенчик заплачет, то ему, значит, и подходит. Говорят, этот обряд старинный, раньше только так в уважаемых семьях и делали. Ой, что-то Клуше не верится. И сроду такого не было, и не делал так никто, вот придумали глупость и друг за дружкой повторяют, хорошо хоть моды нет с крыши сигать. Может, сами колдуны и придумали, чтобы денег побольше с господ трясти, за пазуху себе покладывать.
