Лука не хотел быть здесь, но выбора ему никто не давал. Каждое публичное выступление фюрера посещают несколько избранных ребят из Гитлерюгенд. Они всегда стоят в ряд – в накрахмаленных формах, до ужаса одинаковые, – золотая жила для пропагандистских фильмов Геббельса.

За три часа до начала один из организаторов митинга показал парням их места, расставил правильно. Выстроив их в ровную линию, повернув их лица в сторону камер «Рейхссендера» и приказав «не отводить глаз от фюрера».

Но фюрера на сцене не было. Под развевающимися знаменами со свастикой духовой оркестр играл песню Хорста Весселя[8], и некто по имени Альберт Шпеер пространно рассказывал о грандиозности и символизме недавно построенного Дома Народа. (Купол безобразного строения был таким высоким, что статуя на вершине – орёл, сжимающий в когтях земной шар – почти касалась полуденного солнца).

У Луки заболела шея. Ноги покалывало от онемения. Другим парням, должно быть, было столь же неудобно, но никто не решался сломать строй.

Когда Адольф Гитлер наконец-то вышел на сцену, раздалось громогласное ура. Ура Гитлеру. Ура победе. Это Ура звенело по всей Площади Величия; его мощь гулом отдавалась в барабанных перепонках Луки, заставляя парня морщиться.

В конце концов, приветственные крики затихли. Адольф Гитлер говорил о коммунистах и арийцах, о сплочении целых империй и их уничтожении. Фюрер едва начал свою речь, обещающую быть долгой, с летящей во все стороны слюной и ударами кулака о стойку оратора, но Лука его уже не слушал. Его смущали не только крики Гитлера, но реакция толпы во время запланированных пауз, её вопли – все так желали, чтобы этот мужчина их услышал, жаждали поймать слова Гитлера и сделать их своими.

Лука не хотел участвовать в этом, хоть и знал, если кто-нибудь увидит, что он не салютует вместе со всеми, последствия будут ужасными. В одной из пауз монолога он вдруг осознал, что может просто поднимать руку и двигать губами, ничего не крича. Никто не заметит разницы… Парни рядом с ним были слишком увлечены собственными воплями Ура, а камеры не могли уловить отсутствие голоса Луки среди общего хора.

Никто не слышал его молчание.

Пауза закончилась. Речь Гитлера текла над жадно слушающей толпой. Мысли Луки уплывали к тренировке Гонки Оси, которую он пропускал из-за этого митинга, когда что-то – нет, кто-то – привлекло его внимание. Мужчина был одет в форму. Коричневая рубаха и сапоги, такие же, как у Луки и сотен пришедших на митинг. Волосы его, почти полностью закрытые фуражкой, были странного жёлтого цвета. Он ничем не выделялся из толпы, кроме одного очень простого факта: этот мужчина двигался.

Остальные коричневорубашечники стояли прямо, устремив взгляды на фюрера, как им и приказывали. Лука же не мог оторвать глаз от мужчины, медленно продвигающегося вперёд, минующего ряд за рядом, осторожно, едва различимо.

Никто больше его не замечал.

Речь фюрера достигла высшей точки безумия: лицо красное, усы дрожат.

«Мы оставили руины старого Берлина позади, встретили с распростёртыми объятиями монументальное великолепие Германии. Строений грандиозней не бывало в истории! Зал Народа станет храмом, к которому обратятся глаза всего мира! Величайшее доказательство продвижения арийской расы!»

Мужчина в форме тоже «продвигался», пробираясь всё ближе к сцене. Оставалось всего два ряда, и другие Гитлерюгенд тоже начали его замечать. Вместе со всеми Лука увидел, как мужчина снял фуражку. В считанные секунды показались тёмные корни его волос, а потом внимание привлекло нечто более шокирующее – револьвер, спрятанный в фуражке.

Лука ждал, когда мужчина что-нибудь крикнет, но он не обронил ни слова. Лишь поднял пистолет и позволил пулям всё сказать за него.

Раз.

Два.

Три.

Три выстрела. Намного сильнее, намного оглушительней, чем крики ура. Каждый выстрел достиг цели, груди Адольфа Гитлера.

Фюрер подавился словами и собственной кровью, обрушиваясь на пол – куда именно, стоящий вплотную к сцене Лука увидеть не мог. Взгляд его метнулся к стрелявшему. В глазах мужчины пылал огонь. Он не пытался сбежать. Своей неподвижностью стрелявший словно бы заставил двигаться всех остальных. Ни единая душа в тени Зала Народа не стояла на месте. Коричневорубашечники оглядывались по сторонам. Чёрные пятна униформ СС со взведёнными Люгерами прорывались к подножию сцены.

Пламя в глазах мужчины полыхало. Сильное, как пожар. Он снова поднял пистолет, поднёс его к своей голове.

Прозвучал четвёртый выстрел.

Площадь Величия терзали крики живых. Паника, страх, агония, волнение, слишком много волнения. Парни, которые столько часов смиренно стояли рядом с Лукой, сейчас кинулись кто куда, поддавшись стадному чувству и панике, грозя затоптать друг друга подбитыми металлом сапогами. Лука стоял на месте, подошвы прилипли к камням Площади Величия. Рот распахнулся, но крика не последовало.

С ним осталась только тишина.

Яэль видела всё иначе.

Хлоп. Хлоп. Хлоп.

Она сидела перед телевизором Хенрики, грызла кончик карандаша и, забыв о высшей математике, смотрела, как Аарон-Клаус – друг, выживший; тот, кто ерошил Яэль волосы, подшучивал над ней, называя слишком умной, и помогал притворяться, будто она, обычная девчонка – делает невообразимое.

Хлоп.

Карандаш Яэль треснул при звуке четвёртого выстрела. Лунно-серый графит окутал язык. Вкус едкий, словно пепел.

Нет. Не он. Не надо ещё и его.

Она знала, что это случится. Смерть приходила всегда. А Аарон-Клаус жаждал встречи с ней – стоять лицом к лицу с фюрером, с револьвером в руке. Неужели только вчера они говорили о том, что нужно шагнуть вперёд, убить ублюдка, изменить мир?

Митинг развалился, как карандаш Яэль: крики, солдаты СС, мирные граждане, коричневорубашечники – всё слилось в одно. Канал «Рейхссендера» потонул в хаосе, затуманился помехами.

Хенрика вошла в кабинет, поморщившись при виде экрана: «Что не так? Он сломался?»

Светлая кудряшка упала женщине на лоб, когда она наклонилась к телевизору, поворачивая ручку питания. От помех к тишине.

– Аарон-Клаус, – сейчас, когда Яэль произнесла это имя, оно прозвучало совсем иначе. Словно все его буквы были окаймлены свинцом. Такое ощущение вызывали все ушедшие имена, каждый раз, когда Яэль позволяла себе думать о них: бабушка, мама, Мириам. Тяжелые, тяжелейшие. У всех один вес – вес потери.

– Клаус, – поправила Хенрика. – Никто не должен слышать его настоящего имени. Его могут арестовать и вызвать на допрос.

Яэль уставилась на пустое стекло экрана телевизора. Сейчас в нём отражалась она сама: хрупкая девочка-подросток, светлые хвостики, глаза цвета лишайника – лицо, которое Яэль выбрала для себя так давно, когда Аарон-Клаус нашёл её у реки. С тех пор она ни разу его не изменила.

Но оно казалось чужим. Оно и было чужим (большую часть черт она украла с плаката, призывающего вступить в Союз немецких девушек). Яэль смотрела, как странная девушка в телевизоре открывает рот и говорит:

– Только что Аарон-Клаус выстрелил в фюрера. Только что Аарон-Клаус застрелился.

Нереальные слова. Истина в худшем её проявлении.

Яэль встала на колени посреди бетонной коробки кабинета. Экран телевизора по-прежнему был тёмным, мёртвым. У её колен была свеча, в руках – спичка, а в сердце – воспоминания.

Ты никогда не должна забывать мёртвых.

Так наказала ей Мириам после смерти матери. Старшая девочка вытянула несколько соломинок из матраса и переплела их, сделав мемориальную свечу. Без воска и без фитиля, но это было неважно. Им всё равно нечем было её зажечь.

На этот раз огонь найти удалось. Яэль провела спичкой по полу – красный реактив на её конце затрепетал, оживая. Оживая, оживая… что-то могло быть живым и гореть. Жар пламени танцевал на кончиках пальцев, когда Яэль подносила его к фитилю. Он поймал огонь. Удержал.