Он же в свою очередь, проведет двенадцать часов в мире неподвластном нагам. Войти в мир сновидений они не могут и по их собственным увещеваниям, считают сны пустым расходом энергии. Но Рихард предположил, что вход в страну Морфея наги знали, но потеряли и возможно именно в мире иллюзий сохранились ходы их проигранных партий.

Двенадцать часов к ряду Рихард будет играть в шахматы со стариком с Ыхстарии. Он расскажет о погибшей планете и её жителях, которые волею судьбы были палачами, но стали изгнанниками. Расскажет о славных воинах. Их силе и неподкупности, воли и выносливости, прекрасных стратегах и тактиках.

Рихард не мог себе представить, как выглядят эти воины, но не сомневался в совершенстве их тактических действий, ведь, выиграть у старика предводитель армии партизан не смог ни разу за несколько лет.

Иногда, между ходами, старик отвлекался и проговаривался о том, что наги ему знакомы. Рихард пытался выудить побольше информации из дряхлой иллюзии, но она умело уворачивалась, переводя разговор то на тёмные будни палачей, то на их великие победы.

Мертв ли длинный, сутулый старец или живым заваливается в его сны выиграть у землянина партию-другую в шахматы, Рихард не знал, но доверял собственному инстинкту выживания.

Рихард пытался найти информацию о неизвестной Ыхстарии, но не смог, а значит ни старик, ни его Ыхстария не были плодом собственной фантазии Рихарда.

Различные животные, замершие в позе шахматных фигур, встретили Рихарда.

– Не переживай, – потек из-за полога, сотканного диковинным плющом голос старика, – они смирные.

Выйдя к столу, старик пригласил гостя присесть и поинтересовался:

– Ты пропустил прошлую партию. Что-то случилось?

– У меня только одна проблема – наги. – Ответил Рихард и оценив первый ход на доске сам пошёл в наступление и открыто спросил:

– Может ты что-то ещё припомнишь о них?

Старик молча указал на доску и Рихард расслышал, как рыбы в виде пешек затянули какую-то странную песню.

Первое что возникло в голове Ивана – разноцветные нити голосов. Они запекались в тугой запаянный временем клубок. Накладываясь друг на друга, перетягивая мысли и ложась параллельно, требовали сознание присоединиться.

Приоткрыв глаза, Иван догадался, что канаты состоят из слов, но смысл длинных предложений он никак не мог понять.

Сквозь набатный звон сознания проявился грязный стакан, голоса стали такими же мутными и разделились на не смыкающиеся грани, находящиеся в сотнях метров друг от друга.

– Смотрите-ка! Вроде очухивается Телик.

– Эй, Ваня, ты как?

Иван слышал голоса так, как будто они сначала проходили сквозь воду, а потом уже достигали его слуха, а слух тянул пудовой гирей голову в чёрную глубину.

– Ну, ты Сыч, ему и врубил!

– Так я от неожиданности! Открываю дверь – он бежит, и вы все орёте: «Держи его! Стой…», – извиняющимся тоном говорил Сыч, – у меня инстинкт…

БОМЖи – недавние эксперты и специалисты, собравшись вокруг нового постояльца не стремились найти справедливость вселенского масштаба. На фоне рухнувшей нерушимой системы социалистического общества, их искренне интересовал новый знакомый. То, что называется человечностью, в кругах, познавших бренность искусственно настроенных идеалов, даже не обсуждалось. Искусственное давно уступило место воспитанию и рефлексам.

– Ты главное предупреждай, когда инстинкт этот, тумблер в твоем чугунке щёлкает, чтобы свои успевали отойти, – пробубнил щуплый Костян двадцати лет от роду. Говоря он потирал щеку, но покидать окружение не спешил.

Смех надавил на барабанные перепонки Ивана, и ему показалось, что уши лопнули от боли.

– А, а-а-а!!! – заорал он, сжимая голову руками и корчась на грязном бетонном полу, – Сука! Сука! Тварь!

– Это Телик о тебе, Сыч! – хохотнул Сергей.

– Так ему можно, я ж его чуть без башки не оставил. Пусть… Может полегчает… – отходя от перенесённого в дальний угол склада Ивана, безразлично сказал Сыч.

Хорошо зная силу инстинкта выживания, он не сомневался в выздоровлении изобретателя. Однако, остро переживал неожиданно повышенное внимание к пришлому.

Оказавшись один в центре убежища, добавил голосом обиженного ребенка:

– Мужики, я ж выпить принес…

Никто не ответил, и Сыч побрел дальше в тень.

Иван затих, лишь слышалось в горячем летнем зное его глубокое размеренное дыханье.

– Пусть лежит, – тоном хозяина сказал Сергей, – отойдет. Пошли, поедим.

Все двинулись к дающей тусклый свет лампе в центре помещения.

В маленьком жёлтом пятне стоя на одном колене, приспосабливал под стол большой деревянный ящик Сыч.

– Во Телик ходячий, взял х-о-о-роший стол испортил, – сокрушался здоровяк, не задумываясь об инстинктах и искусственных вышках статуса.

– Мусор надо убрать, – констатировал Федора.

Когда принятый порядок вещей вернулся и на новом – более широком столе лежали скромные продукты, и стояло две полтора литровых бутылки самогонки Лизаветы Павловны, все заняли свои места и принялись есть. Ели тихо. Наливали часто.

Ужинали шесть человек – пятидесятилетний, плотного телосложения не высокий Сергей, инвалид – Погон, тощий старик – Федора, Сыч – как будто сошедший с экрана спецназовец; только грязный и голодный, девятнадцатилетний бывший детдомовец Костян, и совсем дряхлый на вид старик – с длинными, не стриженными, редкими седыми волосами и такой – же бородой.

– Ну, что, – первым заговорил Сергей, – обсудим сегодняшний день, друзья?

– Можно, – отозвался Погон.

– А ты не лезь поперек батьки, – беззубо шепелявя, отозвался старик.

Погон опустил глаза, как будто не желая испепелить взглядом сидящих за столом.

– Батя, что скажешь? – обратился Сергей к старику.

– Что сказать… Думаю если бы это был не он, он бы не побежал.

– Я тоже так думаю, – согласился Сергей.

Все остальные закивали в знак согласия.

– Значит, Петрович был прав? – спросил Федора.

– Я ж говорил! – вдруг горячо и от того громко на высоких нотах заговорил Костян.

– Петрович всегда правду говорит! Я Петровича Всю жизнь знаю … – паренёк осёкся и всхлипывая договорил: – Зна-л … Он всегда говори-л правду …

Костян опустил голову, и видно было, что ему не стоит наливать суровой настойки местной стряпухи.

– Ты иди, ложись, сынок! – Батя похлопал старческой рукой по предплечью паренька, шмыгающего носом.

– Налейте ещё, – голосом полным скорби попросил Костян.

– Можно, – согласился Батя, – помянем Петровича.

Все выпили молча. Закусили. Костян попытался встать, но сивуха лишила его равновесия, он повалился на Погона. Погон молча погрузил парня на плечо и понес в приспособленный для сна угол склада. Вернулся Погон с уже отстегнутой фальшивой культёй.

– Вырубился, – констатировал местный шеф безопасности.

Разрезая воцарившуюся тишину воспоминаний, из темноты полился густой, басовитый голос:

– В нашем городе больше не будет таких преступлений! Я вам заявляю, как прокурор города!

Сидящие за столом переглянулись, но на лицах не было страха, скорее безысходность застыла одинаковым отпечатком прижизненного слепка, и каждый мог видеть себя в смотревшем на него.

– Эти преступления позор для всех кто принёс присягу Родине! – продолжал Иван поставленным голосом.

– Как же это он так? – первым заговорил Сыч, – точно голос Пыжова!

Оставив выпивку и закуску, все встали и пошли на знакомый голос кабинетного начальника.

На сваленной в углу ветоши раскинув руки и ноги, лицом вверх, еле шевеля губами лежал Иван.

– Сыч, тяни лампу сюда, а вы тащите ящики, – приказал Батя, – вечер, похоже, будет долгим.

– Скажите, а у Вас есть подозреваемые? – зазвучал молодой женский голос из уст Ивана.

– Конечно! Я же сказал, что преступлений больше не будет! – сменил высокие ноты баритон прокурора.

– Конечно, не будет, урод! Это же ты убивал этих ребят! – закричал своим голосом Иван, – теперь, когда понял, что всё может вылезти, ты не будешь убивать! Ты не спрячешься! А я тебя вижу! Я знаю, что это ты! И я тебя достану, козёл!