Рука у него подрагивала — почти как сигарета сейчас в пальцах Грейвза.

Лицо вспыхнуло, как от пощёчины. Жалость была такой острой, что кольнуло в сердце. Ещё острее было понимание, что жалеть нельзя. У Криденса есть прошлое — то самое, которое Грейвз старался переписать, будто бритвой счищал с пергамента старый текст и писал поверх новый. Криденс привык, что наказание всегда следует за виной. И ты опять с ним ошибся, Персиваль.

Посмотри, как же ему сейчас страшно… Больше всего он боится не наказания — оно как раз родное, понятное, привычное. Он боится, что не получит его — а значит, будет и дальше таскать на плечах чувство вины, и оно каждый день будет грызть его, как ядовитая тварь, от которой нет спасения. И вот это будет настоящая пытка.

— Подойди, — тихо велел Грейвз. — Подойди ближе, — спокойно приказал он.

Криденс шагнул вперёд, склонил голову ещё ниже. Остановился в одном шаге от Грейвза. Плечи у него едва заметно дрожали, наверняка напряжён так, что вся спина снова как деревянная. Наверняка в этой опущенной голове мечутся мысли, как и куда Грейвз ударит. Как сильно будет бить?.. Как долго?.. Пожалеет или отведёт душу?..

— Дай, — Грейвз протянул открытую ладонь и поманил пальцами, чтобы Криденс передал ремень. Старый, из потрескавшейся грубой кожи, с тяжёлой пряжкой. На ней был цветок чертополоха — как же Мэри Лу проглядела этот символ непокорности? Или она по примеру других христиан считала его символом мученичества?.. Зря… Была бы умнее — не позволила бы носить на себе знак гордого сопротивления. А магическая сила Криденса, кровь Криденса, которая напитала чертополох, сделала его только мощнее. Знак, окроплённый кровью, помогал мальчику бороться. Мэри Лу сама себе приготовила могилу, избивая его по рукам именно этим ремнём.

По рукам!.. Как он потом ложку держал?.. Работу по дому делал?.. Она ведь даже бинтовать их не позволяла, психованная сука. Грейвз лечил ему руки каждый раз, когда замечал следы, потому что не мог выносить их вида.

А теперь Криденс хотел, чтобы он сделал с ним то же самое… И если не причинить ему боль сейчас — он будет сходить с ума от чувства вины до тех пор, пока его не накажут. Как же это мерзко. И как гнусно от самого себя и от понимания, что иначе — нельзя.

Криденс с ужасом проводил взглядом ремень, который перетёк в руку Грейвза. Пошатнулся, будто лишился последней опоры, опустил глаза и молча стоял так, почти не дыша, замерший перед первым ударом.

Пряжка с чертополохом громко звякнула о столешницу, когда Грейвз отложил ремень на стол позади себя.

— Твоё наказание определяю я, Криденс, — тихо и спокойно сказал он. — Не ты. Я. А теперь подойди ближе, — приказал он, протянув руку.

Криденс смотрел на него с явным ужасом. Остановился взглядом на ремне, поднял глаза к лицу Грейвза. Старое наказание хотя бы было ему знакомым. Теперь он в панике думал, что сделает Грейвз. Что-то страшнее?.. Насколько страшнее?.. Мысли читались у него на лице, будто Грейвз применял к нему легиллименцию.

Криденс шагнул вперёд и встал вплотную.

— Простите, сэр, — тихо сказал он, опуская голову. — Я не думал, что вы хотите наказать меня иначе.

Я вообще не хочу наказывать тебя, мальчик мой, — подумал Грейвз. — Мы оба уже достаточно наказаны за то, что вовремя не услышали друг друга. Только вот я это понимаю, а ты — нет.

Он потушил сигарету в пепельнице, правой рукой взял Криденса за затылок и пригнул лбом к своему плечу, удержал так.

Это та самая мощь, которая едва не убила тебя, Персиваль. Это тот самый мальчик, который одновременно — чудовище, страшнее которого ты не видел и вряд ли увидишь когда-нибудь. Это плотный рой рваного дыма и клубящейся тьмы, который не знает ни границ, ни запретов. Дикая, ошеломительная тварь — в твоей власти. Это твой Криденс.

Он положил вторую руку ему между лопаток, погладил, медленно повёл её вниз, прижимая мальчишку плотнее.

— Никогда не гадай, чего я хочу, Криденс, — негромко сказал он. — Только я это знаю. Тебе можно просить у меня ответ… но нельзя решать за меня.

Ладонь ненадолго задержалась на пояснице, у края гладкой спинки жилета.

— Чтобы я был добр к тебе, — тихо сказал Грейвз, — ты должен мне подчиняться.

Криденс послушно затих, ничего не ответил. Он прижимался плотнее, следуя за нажатием ладони, будто стал мягким маслом, которое намазывают на хлеб. Будто весь бы хотел растечься по Грейвзу и заполнить каждую складку его одежды. Он ровнее дышал, упираясь в плечо твёрдым лбом, от него пахло сдержанной паникой и чуть-чуть — дневным потом.

Он вздрогнул и сжался, когда Грейвз с силой ударил ладонью по заднице. Вздрогнул и всхлипнул от второго удара. От третьего прижался теснее. Поднял руки, скомкал в пальцах атласные отвороты смокинга — как раньше вцеплялся в чёрно-белую мантию, с отчаянием пытаясь удержать его ещё ненадолго.

Грейвз бил тяжело, резко — левая у него была не слабее правой. Ладонь обжигалась о гладкую ткань брюк. Криденс вздрагивал от ударов, коротко всхлипывал в промежутках, жался теснее. Грейвз удерживал его за напряжённую шею, хотя мальчишка не пытался ни вырваться, ни отстраниться.

— Ты будешь делать, как я скажу, Криденс, — Грейвз дал ему передышку, погладил горячую плотную ягодицу. — Всегда.

— Да, сэр, — влажно выдохнул тот.

Грейвз погладил его по шее, скользнул правой рукой вниз. Шлёпать по заднице — это не письма писать, тонкость не требуется. Он отвешивал удары один за другим, сильно, размашисто. Криденс вскрикивал тихо, непроизвольно вздрагивая, не пытался ни уклониться, ни подставиться. С каждым ударом невольно толкался пахом в бедро Грейвза. С каждым ударом горячее становилась не только задница. Он застонал.

Значит, вот каким станет твоё наказание, мой мальчик, — понял Грейвз. — Твоё освобождение… Твоё и моё.

Он гладил и мял его ягодицы в перерывах между ударами, похлопывал снизу вверх, прижимался щекой к его лицу. Криденс стонал — сначала сдержанно, пытаясь прогнать удовольствие, явно считая, что наказание не для этого — но Грейвз не давал. Он позволял Криденсу привыкнуть к однообразному ритму, войти в него, ловил громкий стон — и вместо очередного удара опускал на ягодицу горячую ласкающую ладонь, не давая предсказать, когда она вдруг исчезнет, чтобы хлёстко впечататься снова. Криденс кусал губы, тёрся лбом о его плечо, жарко дышал в шею. Напряжение покидало его, меняясь на податливую покорность.

— Ты рассердил меня, — прошептал Грейвз ему в ухо. — Ты не послушался. Ты был злым.

— Пожалуйста, сэр… — выдохнул тот, прижав ладони к его груди. — Пожалуйста… пожалуйста…

Он повторял это, как в трансе, горячим дыханием, тёрся о бедро ощутимо напрягшимся членом. Зубами вцеплялся в ткань пиджака на плече и продолжал бормотать сквозь стоны — «пожалуйста… пожалуйста, сэр…»

Грейвз слышал его возбуждение, но сам оставался почти неподвижным. Он не любил причинять боль, он не хотел этого для Криденса, но и в нём самом каждый удар разрывал какие-то путы, и ему самому, непонятно с чего, становилось легче. Как будто он возвращал Криденсу то, что пережил — холодность, отчуждение, отчаяние, тоску — а тот принимал их, будто они давали ему сил.

— Я знаю, на что ты злился, — прошептал Грейвз, оглаживая его бёдра и притискивая мальчишку к себе, — я всё знаю. Но ты не можешь встать против меня. Ты ничего не можешь со мной сделать. Будь послушным… и я буду с тобой.

— Пожалуйста, сэр, — вздохнул Криденс. Кажется, у него осталось одно-единственное слово. — Пожалуйста…

Каждый удар толкал его ближе, он тёрся о гладкие брюки Грейвза и всхлипывал тихо, покорно, больше не вздрагивая. Персиваль знал эту особую, сладкую, глубокую покорность — он часто искал её в других, но находил редко. Она была похожа на забытьё или странный сон, когда лицо у другого человека становилось светлым и отрешённым, разглаживалось, и он подчинялся не просто приказу — взгляду и жесту.

— Расстегни брюки, — приказал ему Грейвз.