— От одного укола я снова стал идиотом? — отрешенно спрашивает Элайджа. — Почему ты говоришь со мной, как с трехлетним? И как после всего этого хоть что-то может быть хорошо!
Маркус готов расцеловать мальчишку за эти слова. Не потому, что они ему понравились. А потому, что они вписываются в логическую парадигму. Разум Элайджа не переломился пополам как соломинка, нападение и шок не разрушили хрупкие нейронные сети. Это почти чудо. Маркус осторожно гладит нежную, почти детскую кожу на щеке, обводит фиолетовый синяк на скуле по большой дуге, спохватывается, убирает руки и садится рядом с Элайджи на пол.
Элайджа поднимает руку к потолку, смотрит на свои дрожащие пальцы, поворачивает кисть — разбитые костяшки саднят:
— Ты думаешь, что такое может пройти бесследно? Не будет больше хорошо, Маркус. Не будет.
— Будет, малыш… — Маркус хочет добавить «я все сделаю, чтобы было», но дурацкий комок, откуда-то взявшийся в горле, не дает говорить, и сглотнуть его никак не получается. Маркус переводит дыхание, делает паузу, чтобы голос его не выдал и не начал предательски дрожать в самый неподходящий момент, отворачивается, внезапно заинтересовавшись видом из окна. После паузы уже спокойно и твердо спрашивает:
— Ты же не собираешься утонуть в первой чаше дерьма?
— Не первой, — Элайджа смотрит в потолок пустым взглядом. Внутри у него странная тишина, словно все чувства пропали разом. — Почему я, Маркус? Почему все говно достается мне?
— А ты хотел бы, что бы все говно досталось Гэвину?
— Да какого… — Элайджа резко поворачивает голову и зло смотрит в слегка воспаленные и покрасневшие от бессонной ночи глаза Маркуса, — Точно нет. За кого ты меня принимаешь?! Я хотел бы, чтобы говна не было вообще.
— Говно равномерно распределено между всеми. Так что оно никуда не денется и будет случаться. Рано или поздно. Лучше рано. Тогда останется больше времени… — тут Маркус улыбается, искренне и заразительно, — … чтобы от него отмыться. Не хочешь принять ванну?
— Не смешно, Маркус. Совсем нет. И все-таки, почему?
— Да все одно и тоже. Зависть, ненависть, месть… Моя вина. Я не должен был слушать твоего отца. Если бы я был рядом…
— Ты и так был. И сейчас есть.
Элайдже больше не хочется говорить, он лежит еще некоторое время, прислушивается к себе. Наверное это действие седативных еще не совсем прошло, поэтому внутри так холодно и пусто. Как в космосе. Как в Арктике. Он словно заморожен изнутри. Может быть и правда пойти принять ванну? Согреться.
— Хочу смыть все. Их пальцы, их слова, их запах…
Элайджа сбрасывает ноги с кровати, встает слишком резко, боль в ребре заставляет его вскрикнуть и он начинает заваливаться назад. Маркус подхватывает за пояс, не дает упасть:
— Осторожнее.
Элайджа высвобождается, пересекает комнату и останавливается перед закрытой дверью в санузел. За ней его ждет темное помещение. Элайджа не боится темноты, у него нет клаустрофобии, но его тело сопротивляется и он никак не может заставить себя переступить порог и зажечь свет. Макус замечает, подходит, толкает дверь, протискивается мимо Элайджи внутрь, нажимает на выключатель у дальней стены. Лампы зажигаются мягко, с легким жужжанием. Помещение перестает напоминать темный колодец между двух домов.
Элайджа делает несколько шагов в сторону душа, Маркус несколько таких же шагов на выход, проходит близко, почти касается Элайджа, сильный, уверенный, понимающий.
— Останься, — простит Элайджа и садится на кафель душевой не раздеваясь, словно эта просьба отняла у него последние силы.
— Конечно.
Маркус быстро раздевается, открывает краны, настраивает воду. Погорячей. Жалящие струйки воды ударяют в Элайджу с потолка. Он вздрагивает от неожиданности, подставляет голову под водопад, дает одежде намокнуть. Вода заливается в глаза, в нос… ему вдруг становится нечем дышать, он рвет ворот рубашки здоровой рукой, потом опирается на запотевшую стеклянную перегородку, тяжело поднимается. В ушах шумит, то ли от воды, то ли от собственной крови, подташнивает, плечо дергает, при каждом вздохе отдает в ребро. Элайджа начинает расстегивать рубашку, пуговица за пуговицей, пальцы не слушаются, и его начинает вести в сторону.
Маркус подхватывает его снова, прислоняет, как гуттаперчевого, к стене, начинает сам бережно стягивать одежду. Элайджа не сопротивляется, дает снять с себя все, дает рукам Маркуса скользить вдоль тела; хочется чувствовать исходящую от него надежность, она притягивает его как магнит и он снова теряет равновесие и, качнувшись, подается вперед. Маркус обнимает его так естественно, что Элайджа не испытывает ни неловкости, ни сомнений.
— Все будет хорошо, верь мне, — в голосе Маркуса только забота, но ее так много, что лед внутри Элайджа вскрывается. Весь ужас пережитого насилия накатывает на него, выходит наружу, подбородок начинает дрожать. Его бьет крупная дрожь под горячей водой. Он прячет лицо на груди Маркуса и позволяет себе наконец разрыдаться.
— Это ничего. Это пройдет, — шепчет Маркус, и его сильные руки накрывают плечи и спину. Оберегают и успокаивают.
Элайджа слегка отстраняется и смотрит вверх:
— Поцелуй меня.
— Конечно, — Маркус касается его лба осторожно, задерживается на нем губами надолго.
— Не так, — хрипло говорит Элайджа.
Маркус медлит, потом наклоняется ниже и едва сдавливает разбитые губы Элайджа своими, отстраняется почти сразу. Но его пальцы проводят по изогнувшейся шее Элайджа, спускаются к ключице, после быстро возвращаются на затылок и замирают там в немом вопросе. Он остается стоять так близко, что Элайджа улавливает еще не смытый водой слабый запах бессонной ночи, кобуры, пороха и еще чего-то терпкого, сильного. Мужественного. Смесь кажется неожиданно приятной. Очень:
— Еще. Если тебе не противно.
Маркус наклоняется снова, сначала, словно по неосторожности, касается уха, скользит губами по щеке. Делает это медленно. Так медленно, что процесс кажется Элайдже пыткой. И лаской. Он забывает и о ребре, и о плече, и о шуме в ушах. Все перестает существовать, кроме ощущения теплого давления в уголке губ. Элайджа невольно приоткрывает рот, словно открываясь навстречу, прося чего-то большего, чем прикосновения чужих губ. Ему необходимо почувствовать у себя во рту что-то другое, что-то отличное от дула пистолета. Маркус понимает. Его язык проникает глубоко, заполняет все пространство, ласкает небо. Двигается властно и быстро, туда сюда, напряженный, твердый. Все именно так, как хочется. Элайджа старается открыть рот шире, но едва затянувшаяся кожица лопается и губы принимаются кровить, во рту проявляется приторно-сладкий вкус, потом становится солоно… Маркус зализывает выступившую кровь и отстраняется.
Элайджа задирает голову чуть вверх. Теперь он готов увидеть что-то другое, отличное от подернутых наркотическим дурманом зенок отморозка под строительными лесами. Он погружает взгляд в зеленую, с коричневыми вкраплениями, радужку Маркуса, и чувствует, что пьянеет.
— Повернись, — говорит Маркус одними губами, словно боится, что звук все испортит. Элайджи поворачивается спиной, прислоняется лбом к стене.
Маркус аккуратно, еле дотрагиваясь, ведет пальцами вдоль спины сверху вниз, останавливается на каждом торчащем позвонке, оставляет на шее свое дыхание, царапает щетиной тонкую кожу. Элайджа прогибается в ответ, чувствует желание. Такое сильное, что не может сдержаться и тянется чтобы обхватывает себя, Маркус его останавливает:
— Я сам.
Элайджа послушно опускает руку. Ладонь Маркуса, шершавая и грубоватая, оказывается там, где только что была его. Чужие пальцы сжимают Элайджу, и от этого ощущения скручивает низ живота, бросает в жар, ноги сами подгибаются в коленях. Элайджа хочет сказать, что ему нравится. Но язык опять тяжелый как в детстве, слова в голове разбегаются в разные стороны — не собрать. Он хватает воздух как рыба, выброшенная на берег. Неужели болезнь возвращается?!
— Это ничего, Лайжа. Это просто возбуждение.
