— Лайджа, ты чего? Отстань.
В ту же минуту мир Элайджа, до этого свернутый в себя, развертывается. Он видит Гэвина целиком. Не его обкусанные ногти, не дырку от выпавшего переднего зуба, не сдвинутые брови или синяк на скуле. Впервые Гэвин стоит перед ним объемный и теплый. Мозг от этого как-будто взрывается: слишком много информации, слишком много необычного. Больно и страшно. Элайджа начинает рыдать. Сначала нерешительно, потом все сильнее, закатывая глаза и заглатывая сопли.
Прибегает Хлоя: «Элайдже нельзя волноваться!»
Элайджа видит, слышит и понимает ее тоже. Яркая картинка с непривычки режет глаза, от слов нестерпимо сдавливает голову изнутри. Элайджа отталкивает протянутые к нему руки, не дается, не узнает мир, который его окружает. Только голос Гэвина остается неизменным. Но этого мало, чтобы успокоиться.
Хлоя говорит, что надо звонить отцу или Аманде. Гэвин уже собирается нажать на иконку быстрого вызова, но, сдвинув брови, решительно засовывает мобильник в задний карман, а сам, по наитию, тащит брата к большому зеркалу в маминой ванной. Ставит перед ним. Начинает говорить:
— Кончай орать. Никто у тебя ничего не отнимает. Никого в доме нет, кроме тебя, меня и Хлои. Чего ты? Ну чего? Все хорошо. Смотри, это — ты, — Гэвин слегка толкает Лайджу в грудь, отражение в зеркале слегка теряет равновесие. — Вот я, — Гэвин бьет в грудь себя. — Ты — я. Я и ты. Что непонятного? Что страшного?
Лайджа рыдает уже не так сильно, смотрит на двух мальчиков, с длинными до плеч волосами, с вытянутыми лицами, довольно широкими в скулах, но плавно сужающимися к маленькому подбородку. Мальчики одинаковые. Смотреть на них приятно. Только один, который ближе к стенке, капризно кривит полные губы, а второй, который ближе к двери, растягивает их в улыбке. У одного глаза светлые, у другого не совсем.
Гэвин приседает на корточки, показывает ладони:
— Смотри, Лайджа, они тоже одинаковые. Одна — это ты. Другая — я, — Гэвин складывает ладони, переплетает пальцы. — Всегда вместе. Гэвин и Лайджа всегда вместе.
Лайджа еще хнычет, но смотрит в зеркало с интересом, потихоньку умолкает, пытается улыбнуться — стать как Гэвин. Потом его тоненькие ножки подгибаются и он оседает на пол.
— Хлоя! — в свою очередь кричит Гэвин дурным голосом. — Хлоя!
Она вбегает, берет худое тельце на руки, растерянно смотрит на Гэвина, так и стоит, не зная, что делать дальше. В ее руках хорошо и спокойно. Там Элайджа и засыпает.
Все это происходит в пятницу. Вечером Гэвину за самовольство здорово достается от отца, тот даже звонит матери, — событие из ряда вон выходящее. Мама, укутанная в пушистый свитер с черными оленями и с рассыпанными по плечам спутанными волосами, сокрушенно качает головой на экране планшета: «Элайдже нельзя волноваться!»
На следующий день, в субботу, пока Лайдже берут кровь и делают снимки, Гэвин виновато рассказывает Аманде о том, что случилось. Та зовет в лабораторию еще двух человек, начинает быстро говорить непонятное, ходить из угла в угол. Гэвин выхватывает из потока слово «прогресс», но почему-то рядом с ним повторяется то «опасный», то «преждевременный». Гэвину делается как-то не по себе.
И словно в подтверждение его страхов, ночью брату становится плохо. Его увозят на машине с мигалками и сиренами, а Хлою рассчитывают. «Как будто это ее вина», — не понимает Гэвин. Почему родители такие неблагодарные? То человек нужен, то не нужен. Но кто же будет кормить брата, когда тот вернется? Или он не вернется?
От Хлои остаются только несколько фотографий на стене над кроватью Лайджи. Гэвин их аккуратно откалывает и прячет. Напоминания о няне-медсестре могут братца разволновать. Если он вернется.
Отец за несколько дней теряет в весе, его круглое лицо становится изнуренным, он перестает ходить на судебные разбирательства и прячет глаза. Мама, срочно прилетев из экспедиции, страшна в своем спокойствии. Она теперь курит и пахнет как мужчина. Рядом с ней Гэвин чувствует себя виноватым, хотя она его и не упрекает ни в чем. Но ведь действительно не хотел ничего плохого!
Мама не остается надолго — опять улетает в Гренландию. Отец почему-то не может навещать Лайджу в Институте: «Протокол пока не требует моего присутствия». Гэвина протокол не интересует, он после и вместо школы ездит к Лайдже один. Сидит с братом в палате с полиэтиленовыми занавесками вместо входа, смотрит на него, такого щуплого, лежащего на огромной кровати под системами. И не сочувствует, когда Лайджу, наконец, начинают вывозить из палаты в кресле-каталке, похудевшим, с ввалившимися, красными, как у кролика, глазами и продырявленными венами, даже на обратных сторонах ладоней:
— Думаешь, у меня времени навалом туда-сюда ездить? Думаешь, мне отец каждый раз шофера дает? — на самом деле, когда Лайджа такой, Гэвину хочется его обнять, но он же мальчик и мальчики должны… ну чтобы никаких телячьих нежностей. Поэтому Гэвин только ворчит:
— А на автобусе до тебя час в один конец. Давай уже домой возвращайся. Я устал тут каждый день торчать. Я лучше в тир ходить буду. Хочешь и тебя стрелять научу? Обещаю. Только возвращайся.
Элайджа старается смотреть не между бровей брата, а в серые, с зелеными проблесками, глаза и чувствует, что действительно хочет вернуться домой и верит, что хочет подержать оружие непослушными кривыми пальцами.
Через месяц Аманда отпускает его домой. Когда Элайджу вывозят к авто, на него обрушивается неотделимый от жизни города шум: говор, смех, кашель, крики, визг тормозов, гудение, дыхание сотен проходящих мимо людей. Все слишком громко, слишком агрессивно. Вместе с этим гомоном накатывает страх и желание вернуться назад в палату. Но Гэвин стоит рядом и делает вид, что все нормально. Элайджа ему верит. Позволяет усадить себя на заднее сиденье.
Дома его ждет настоящий праздник по поводу возвращения. Кубики! Он берет их в руки и проводит пальцами по четким, глубоко врезанным в дереве линиям. Они переходят одна в другую: то прямые, то округлые. Иногда прерываются. Иногда параллельные. Гэвин говорит, что это цифры. Они кажутся Элайдже удивительно красивыми. Через неделю он уже знает все их до миллиона. Есть еще буквы. Но они не такие понятные. К ним Элайджа не проявляет никакого интереса.
***
Отец больше не хочет отпускать Элайджу далеко от себя — у семи нянек дитя без глазу. Работает дома, иногда, уйдя с головой в судебные разбирательства, треплет его по волосам и путает по рассеянности Гэвина с Лайджей. Ну и пусть — Гэвин не возражает. Жаль только, что не путает их, когда звонит дядя Карл или когда приходят полицейские с докладом, или адвокаты. Тогда отец выставляет из кабинета именно его, а не Лайджу. И почему братцу можно слушать истории об убийствах, о грязных деньгах, о натурщицах дяди Карла, а Гэвин должен сидеть в это время за дверью и подслушивать? Почему отец авторитетно говорит входящим в его кабинет людям, кивая на Лайджу: «При нем можно», — словно Элайджа собака?
Гэвин долго бы задавался этими вопросами и недоумевал, если бы не одно происшествие. Случается оно в тот день, когда им задают учить таблицу умножения и Гэвин капризничает. Заявляет, что только в кабинете у отца сможет ее осилить. Отец не возражает. Гэвин удобно устраивается на полу, Лайджа слюнявит мелок и рисует на стене под окном. И тут в дверь звонят, потом вслед за отцом в кабинет входят двое. На умоляющий взгляд Гэвина отец решительно улыбается:
— Это с работы, иди к себе.
Гэвин надувает щеки, набычивается. Пусть он и ребенок, но не дурак же — на «с работы» двое похожи мало. Видел он не один десяток настоящих «с работы» — вежливые, потные, коленки гармошкой, спина торчком, галстук ошейником. Похожи на хорошо выдрессированных собак. Эти — не такие. У них удобные костюмы. Ткань повторяет каждое движение. Начищенные туфли твердо ступают по паркету, у обоих правая рука прижата. Так ходит его инструктор в школьном тире. Гэвин непроизвольно отодвигается в сторону — есть в сегодняшних посетителях что-то неприятно-подозрительное — но уходить не хочет.
