Тетя Маша думала, что муж ее ничего не знает о том, что случилось с Маяной. Во всяком случае до поры так думала. До той поры, когда однажды, сидя перед костром в мокрой одежде, весь в клубах пара, он вдруг пробормотал то, о чем не переставая думал многие дни и многие ночи:
— На старичишке решила зло сорвать… Ты бы в городе кой-кому ребра пересчитала…
Тетя Маша, тяжело вздохнув, промолчала, и больше к этому ни прямо, ни намеками они не возвращались.
Кстати, когда Маяна выходила замуж, городской родственник тайно через людей передал подарок для Маяны: новые туфли, драповый отрез на пальто и тысячу рублей денег.
Подарок, что ни говори, был богатый, и Маша втайне от мужа, что сделать было легко, переправила его дочери. Маяна не приняла ничего, велев передать матери, что туфли ей и так малы, а подарок она все равно брать не будет.
Прошло три года, в течение которых Маяна благополучно рожала своих детишек, а чегемцы поутихли, во всяком случае перестали гадать о состоянии ребер ее старого мужа.
К этому времени у тети Маши созрел план: послать в Мухус на бухгалтерские курсы следующую за Маяной дочку, Хикур. Сам председатель колхоза надоумил ее, сказав, что он выхлопотал в райкоме местечко на этих курсах, чтобы послать туда кого-нибудь из чегемцев.
Когда слухи об этом дошли до колхозной фермы, Махаз, никому ничего не сказав, покинул ферму, спустился по верхнечегемской дороге, обогнул свой дом, спустился в котловину Сабида и, подойдя к молельному ореху, дал клятву выпить кровь того, который в городе или в любом другом месте покусится на его дочь Хикур.
Дав клятву, Махаз успокоился и по дороге на ферму заглянул домой. Он не только успокоился, он просто не мог унять тайного ликования, охватившего его душу. Когда жена выложила ему свои соображения по поводу Хикур, он ей ответил:
— Хоть к дьяволу в пекло посылай! Я сейчас был у молельного ореха и дал клятву выпить кровь того, кто покусится на мою дочь…
— Авось не покусится, — ответила тетя Маша. — Да и жить она будет в общежитии, хотя этот наш злодей так и лопается от достатка…
Так и уехала следующая дочка тети Маши, еще более могучая и цветущая девушка Хикур. Она поступила на бухгалтерские курсы, хорошо училась, жила в общежитии, но сердце юной горянки (о чем никто не подозревал) пылало яростной жаждой возмездия. Она была еще девочкой, когда ее обжег слух о том, что случилось с Маяной. Ни разу никому из взрослых не показав, что она знает о случившемся, Хикур страдала и вынашивала мысль о справедливой мести.
Бедняга Маяна была слишком доброй и доверчивой, а этот негодяй ее обманул. О, если бы Хикур была на ее месте, она бы показала ему! Она бы свернула ему голову, как цыпленку!
Хикур хорошо училась на курсах и в свободное время гуляла по городу, надеясь наконец встретиться с совратителем своей сестры и как-нибудь отомстить ему.
Внешность его она запомнила еще с тех пор, как Маяна училась в городе. Тогда она приезжала с отцом на базар продавать грецкие орехи. Они два дня пробыли в городе и несколько раз видели своего веселого родственничка.
Она ожидала, что, приехав учиться в город, где-нибудь обязательно встретится с негодяем. Но вот прошло уже несколько месяцев, а он ей нигде не попадался. Было так удивительно, что Шалико ей нигде не попадается. Она ждала этой встречи, чтобы отомстить ему, хотя сама ясно не могла представить, как именно она ‘будет мстить.
Первым делом надо было его как-нибудь повстречать. Хикур стала прохаживаться по улице, где он работал. Однажды он прошел мимо нее с каким-то товарищем. Он не заметил или не узнал ее. Это еще больше подзадорило девушку, и она стала чаще прохаживаться по этой улице. Однажды, когда Шалико шел ей навстречу, поигрывая связкой ключей от магазина, они столкнулись, и он ее узнал.
— Послушай, да не сестричка ли ты Маяны? — спросил он удивленно и ничуть, как она заметила, не смущаясь.
— Вроде бы, — ответила Хикур, как ей казалось, язвительно.
— Ну и растете же вы, — сказал он, с удовольствием оглядывая ее обильную цветущую плоть.
— Кто вверх растет, а кто в землю, — отвечала она, намекая на его коварство.
— Да ты, я вижу, бойкая! — сказал он, продолжая оглядывать Хикур.
— Уж не Маяна, — отвечала она с грозным намеком, но он сделал вид, что ничего не понял.
— И Маяна была хороша, — возразил он примирительно. — Слава богу, вышла замуж… Как отец?
— Дал клятву перед молельным деревом, — сурово ответила Хикур, — выпить кровь того, кто покусится на меня…
Она почувствовала, что в городе, где бегают машины и громоздятся большие дома, клятва отца звучит неубедительно.
— Да кто ж тебя такую тронет! — радостно воскликнул он. — Да ты же сама, небось, кого хочешь убьешь!
— Пусть только покусится, — отвечала Хикур важно, и он рассмеялся.
Он пригласил ее заходить, и через несколько дней она пришла к ним в дом. Хикур решила, что это нужно для ее будущей мести. Жена Шалико очень обрадовалась ей и, вспоминая Маяну, все удивлялась ее внезапному отъезду, из чего Хикур заключила, что она ничего не знает о случившемся с сестрой. «До чего же хитер», — думала Хикур, глядя на своего родственничка, весело мельтешившего перед ней.
Она стала приходить к ним в дом. Хикур решила подпустить его поближе и, когда станет ясно, что он покушается на ее невинность, убить или, еще лучше, навеки изуродовать. Теперь жена Шалико сама, уезжая куда-нибудь, приглашала Хикур присмотреть за детьми, и та приходила и оставалась ночевать, ни на мгновение не забывая о своем замысле.
Хикур кормила, укладывала детей спать (теперь их было трое), и все думала о предстоящей мести, и все не могла выбрать способ — самый внушительный и беспощадный.
Она еще не могла решить, на какой именно стадии ухаживания может с полным правом проломить ему череп, задушить или навеки изуродовать. Дальше поцелуев он пока не шел, а Хикур считала, что этого вроде недостаточно, чтобы задушить человека или, скажем, проломить ему спину, чтобы он сделался горбуном. По ночам, обдумывая этот способ мести, она язвительно улыбалась, представляя, как он, и без того маленький а теперь сгорбившись, едва торчит над прилавком своего магазина.
А Шалико между тем ждал, когда Хикур привыкнет к его поцелуям и ласки его вызовут в ней ответную вспышку чувственности.
Никаких укоров совести по поводу судьбы Маяны он не испытывал. Он решил, что все кончилось благополучно. Он хорошо одарил Маяну, а то, что она вышла замуж за старого человека, так это их дело. Мало ли в деревнях выходят замуж за стариков?
Наконец наступила ночь, когда они снова остались в доме одни, и каждый про себя решил, что этой ночью все случится. Уложив его детей, Хикур не стала засиживаться за учебниками, а отправилась спать, чутко прислушиваясь к тому, что происходит в доме.
Шалико долго не приходил, и она решила: ждет, чтобы дети крепче уснули. Или ждет, чтобы она уснула? Ну нет, этого не дождется! Примерно через час он погасил свет и, разувшись, тихонько вошел в ее комнату. Хикур лежала не шевелясь.
Она вдруг почувствовала, что боится его нерешительности. Он стоял у дверей и смотрел на кровать, где, замерев, лежала Хикур, боясь, что он испугается и уйдет.
Она чувствовала в себе силы и способность выполнить то, что задумала, если что-нибудь услышит. Теперь Хикур окончательно утвердилась в мысли, что задушит проклятого совратителя, зажав подушкой ему лицо.
Он тихонько подошел к кровати и присел рядом. «Я прижму его подушкой, — думала Хикур, тихо ликуя. — Я буду давить его этой подушкой, пока он не перестанет барахтаться».
Он уже наклонился над ней и стал осторожно целовать, а она все продолжала делать вид, что спит, чтобы не вспугнуть его, и Шалико становился все смелее и смелее. Она, дожидаясь мгновения, когда нужно будет кинуться на него и прихлопнуть подушкой, вся замерла, но на миг, прислушавшись к его ласке, что-то упустила и уже не могла поймать то, что упустила, не могла решиться, не могла ничего, потому что сладостная слабость обволокла ее тело и душу.
