Обрадованный Хасан-бей, посидев немного среди публики, обратился к Заурбеку и присутствующим князьям и дворянам и сказал: «Простите меня, но я сию же минуту должен ехать домой по важному, не терпящему отлагательств делу». Видя, что он действительно собрался уехать, ему стали предлагать подарки, но он отказался от всего и уехал.

Тем временем поздно ночью Заурбек подъехал с заводною лошадью к дому своей невесты и, взяв ее с собою, молча направился к своему дому. В установленном месте раздалось несколько ружейных выстрелов, Заурбек быстро удаляется, оставив невесту во власти Хасан-бея. Последний, довольный и добычею и верностью своего друга, продолжает путь двое суток без остановки, опасаясь, что родители похищенной преследуют его. Только на третий день утром он остановился у одного родника, разостлал под деревом бурку и посадил на нее все время рыдающую девушку. Умывшись сам, Хасан-бей предложил умыться и ей, но она продолжала горько плакать. Хасан-бей, утешая ее, спросил между прочим: неужели он недостоин быть ее мужем? На это несчастная ответила ему: «Не о том я плачу, что попалась в руки недостойного человека, а о том, что так ошиблась в человеке, который сопровождал меня». «В чем ошиблась?» — спросил Хасан-бей. «В том, что, испугавшись ваших выстрелов, он оказался трусливее бабы». «А ты знаешь, кто он был» После долгого колебания она созналась, что это был ее жених, и рассказала Хасан-бею всю историю.

Сильно удивленный Хасан-бей собирает своих проводников и публично объявляет девушку своею сестрою. Приехав домой, он знакомит ее со своею матерью и просит обращаться с нею как можно лучше. Через месяц Хасан-бей посылает к Заурбеку посланца и просит приехать к нему на свадьбу. Заурбек спрашивает у посланца, какая у них свадьба. Тот отвечает, что Хасан-бей привез откуда-то невесту и теперь желает жениться на ней. Хасан-бей послал приглашение также всем родным и знакомым, но их звал на свадьбу сестры.

В назначенный день свадьбы собрались все приглашенные родственники и знакомые Хасан-бея, а несколько позже прибыл и Заурбек с проводником и восемью заводными лошадьми в подарок хозяину. И Хасан-бей и его гости радостно встречают дорогого гостя. Начался свадебный пир. К рассвету поднимается хозяин со стаканом вина и говорит: «Друзья! Вы осчастливили своим посещением меня и мой дом, и я прошу вас выслушать меня, — воцарилась полная тишина. — Я вполне счастлив, видя вас всех у себя, но особенно я дорожу дальним гостем, который, по обычаю нашего края, и ваш гость. Мы так уважаем друг друга, что если я скажу: умри за меня, он умрет с охотою — то же сделаю и я. Вы все знаете, что у меня не было родной сестры, а я приобрел себе сестру, по обычаю нашей страны, в лице одной девушки, которую я и семья моя уважаем больше родной. Будучи уверен, что он примет всякое мое предложение, я хочу выдать за него мою сестру и все полученные мною подарки отдаю сестре в приданое. Прошу всех, кто любит меня, поехать со мною и с сестрою в Кабарду. Теперь пью за здоровье молодых. Дай Бог им всю жизнь быть счастливыми». Когда он поднес стакан к губам, все, за исключением Заурбека, сделали залп из пистолетов. Заурбек, пока говорил хозяин, все время волновался, опасаясь, что он расскажет, какие услуги они оказывали друг другу. Не догадавшись, в чем дело, он выбежал из комнаты, так как по местному обычаю зятю нельзя присутствовать на своем свадебном пиру. Свадьба продолжалась до рассвета. Заурбек, простившись во дворе с хозяином, отправился в ту же ночь домой, чтобы приготовиться к встрече гостей. По приезде Хасан-бея с невестою была отпразднована богатая свадьба, продолжавшаяся 15 дней…

Черноморский вестник, 1898, № 132–135.

Между аулами Аяцла (Абхазского округа) и Геймаш (Цебельдинского округа) из-за угнанной отары овец возникла вражда, которую, по всем расчетам опытных наездников, должно было решить кинжалами. Но абазины, против своего обыкновения, щадя на этот раз слабых абхазцев, потерпевших весьма много от падежа скота, послали к ним для переговоров славного наездника Шароша, грозу абхазцев, с целью помирить спорящих на выгодных для себя условиях. Стесненные обстоятельствами и неудачами, цебельдинцы согласились на все — вручили Шарошу пять медовых лепешек[64].

Дело казалось конченым. Шарошу оставалось распроститься с новыми друзьями и порадовать своим возвращением старых. Но здесь молодец, первый раз в жизни, увидел карты, попробовал счастья раз, — и счастье ему улыбнулось; в другой и третий — тоже. Под обаянием новой, еще незнакомой ему, но очень азартной и заманчивой страсти, наездник забыл свои родные горы, друзей, быть может, милую и поручение своих старшин. Три дня сряду, три ночи бессонных и тревожных, он не мог оторваться от трефового джигита[65], считая выигранные винтовки и любуясь приобретенными ясырями. Настала четвертая томительная ночь, а в сакле Гайзара, у которого кунаковал Шарош, все еще слышался шум и говор любопытной молодежи, сплоченной в веселый кружок вокруг неутомимых Шароша и Гайзара. Последний уже проиграл двух дочерей, но не отставал, готовый закабалить самого себя или вернуть потерю. Вдруг распахнулись двери сакли, и среди толпы любопытных явился князь Мадовей, столь же славный и знаменитый, как и его соименники, — некогда владетели Абхазии. Он был необыкновенно бледен и встревожен. Беспорядок одежды, окровавленный кинжал, еще не вложенный в сафьян, дико блуждающий взор его доказывали, что князь за минуту до этого или свершил убийство, или поранил ночного зверя…

При взгляде на него толпа расступилась, меряя вопросительным взглядом своего любимого земляка; игроки на минуту потеряли интерес к картам.

— Что это, князь, — спросил весело Шарош, — верно, твой кинжал сегодня ощущал не одно вражеское сердце?.. Крови, которая струится по твоей черкеске, хватило бы на окраску сотни дагестанских бород…

— Правда, — мрачно согласился Мадовей, отряхивая свою черкеску, — крови много…

— Кого же не считать в наших рядах, по милости твоего клинка? — подхватил Гайзар.

— Кого? — спросил Мадовей, и глаза его, вспыхнув как угли, забегали по сакле. — Я убил дикого кабана, — добавил он нерешительно.

При этом собеседники разразились громким и веселым смехом.

— Кабана? Только кабана? — вскричал Шарош. — Стоило же для этого прибежать к нам без шапки и принести на себе столько крови…

— Не смейся, Шарош, ночь темна, зверь свиреп и силен, — отвечал Мадовей. — Еще спасибо моей бойкой руке, а то бы не отделаться мне одною шапкой — до беды недалеко; пришлось бы, пожалуй, оставить с ней и голову. Я так измучен борьбою, что несмотря на глухую полночь бросился в первую саклю перевести дух и отдохнуть. Ну, а у вас как? Кто до чьего дощупался сердца?..

— У нас? — с приметною грустью спросил Гайзар. — У нас, — продолжал он, — все уже кончено и мне досталось хуже, чем твоему кабану: я проиграл все…

— Как все?.. — вскричал Мадовей, почти подпрыгнув на месте. — Все, ты говоришь, все… и ее даже?!

— И ее!.. — глухо простонал Гайзар…

— Ее? Мою Айначу, старшую дочь твою, за которую ты уже получил от меня калым?.. Проиграл!..

— Да. Перережь мне горло за то, что я проиграл твою куплю, и мы будем квиты!.. — решительно сказал Гайзар.

— Нет, Шарош, — продолжал Мадовей, не обращая внимания на слова Гайзара, — клянусь, что ты не увезешь мою Айначу… Играй со мной. Первая ставка за нее — мой пояс, кинжал и шашка; все, как видишь, золоченое.

Шарош отвечал Мадовею одним утвердительным наклоном головы и молча разделил колоду, в то время как князь успел шепнуть своему кунаку:

— Желай, чтобы мне как можно скорее проиграться до последнего позумента на черкеске; все воротим тогда!

Гайзар с изумлением взглянул на князя, считая его сумасшедшим, и нерешительно уступил ему свое место.