Как вдруг, – сердце дернулось, глаза прилипли. Она была не в сверкающем мини-платье; без декольте и яркой помады; черной кожи и заклепок. Простая черная футболка (а может, как раз шикарная?) облегала грудь; джинсы, не самого модного покроя, зато с широким поясом, подчеркивающим тонкую талию. Рука, протягивающая темно-красную розу, с нежными пальчиками и коротко подстриженными ногтями. В серых, распахнутых на меня глазах, плескалась детская радость. Поразило, что глаза эти не соблазняли, не хитрили, а просто любовались… любили… Тень от ресниц падала на неестественно белое в свете прожекторов лицо; нежно-розовый рот улыбался, а черная масса распущенных волос спускалась, кажется, ниже талии.

Я задержал ее руку в своей лишь на миг дольше, чем было необходимо, и, – сразу же ощутил на себе пронзительный взгляд, обжигающий ревностью. Ах да! Я и забыл совсем… (или лучше сказать: я-то даже этого еще не знал). В первом ряду, прямо напротив меня сидела моя жена аж с тремя подругами! Мдаа… нерадостные перспективы. Сейчас она пойдет ко мне за кулисы, и я должен буду общаться с ней и этими женщинами; слушать их восторги и замечания, показывать все, аки гид в музее…

Все это пронеслось у меня в голове за один миг… Я понял, что женат; что у нас есть сын. Жену я не то, чтобы сильно любил, но жили нормально. Отец ее был мэром соседнего города… Он незаметно помогал продвижению нашей группы; сейчас любому таланту нужна помощь, иначе не пробьешься. Жена периодически исполняла обязанности менеджера, и получалось у нее неплохо. Да и все при всем, в общем. Почему нет? Внешность – приятный европейский стандарт: модная короткая стрижка, осветленная челка; очень даже ничего… Разве что, располнев после родов, она выглядела несколько гротескно в коже и заклепках.

…Я совершил то, что должен был сделать , и чего мне совершенно не хотелось, – отпустил руку девушки. Продолжал приветствовать оставшихся поклонников, благодарить и улыбаться, – они же ни в чем не виноваты… Но настроение мое было испорчено окончательно.

Внезапно я услышал (почувствовал?) – сквозь шум, приветствия и овации, – слабый вскрик со стороны ступенек к левому выходу. Бож-же мой! До чего доводит ревность! Я видел быстро удаляющийся от меня: "А я тут ни при чем", – покачивающийся зад жены… Снежана с подругами слишком поспешно покидала зал, через общую дверь, стуча двенадцатисантиметровыми шпильками, вместо того, чтобы всей толпой направиться за кулисы.

Обостренным своим зрением и слухом я видел и слышал все совершенно отчетливо; внутреннее видение отмотало для меня картинку на несколько секунд назад: Снежана метнулась к выходу вслед за "моей" девушкой, и, – обгоняя ее, – внезапно словно бы потеряла равновесие, – ее резко качнуло назад, прямо на ногу незнакомки всем своим весом… Та, вскрикнув, опустилась в ближайшее кресло, и теперь ошарашенно переводила глаза со своей ноги, – на Снежану… Почему-то на это никто не обратил внимания, – видимо, на самом деле, вскрикнула она очень тихо; все это было заметно лишь мне.

Поспешно распростившись с последними фэнами (очень кстати с их стороны, что они оказались последними, иначе им бы не повезло), я спрыгнул со сцены, и в две секунды оказался возле девушки.

Все было не так, как надо… Виктория ехала с мужем и дочкой в темно-синей Ауди по извилистой узкой дороге к школе-интернату, расположенному в крошечном поселке за сорок километров от Лисовска. Буквально все шло наперекосяк: переезд затягивался по не зависящим от них причинам; сумма на покупку квартиры оказалась выше, чем планировалось, и окончательно это выяснилось уже в процессе. И как назло, именно в этом году в эту местную школу-интернат стали принимать всех детей без исключения, – и Асю тоже; а они уже собрались уезжать…

А главное: муж, когда-то влюбленный в нее, как последний романтик, охладел к ней. Вернее, – не именно к ней. А ко всему вообще, и даже к ней, – в том числе. Вот так было правильнее сказать. Теперь он был слишком озабочен выживанием в резко изменившемся за последние годы мире, а Виктории… ей просто хотелось жить. Конечно, и она делала все, что было в ее силах для бытовой, материальной стороны жизни, но – она никогда не умела жить только заботами. Она любила шутить и смеяться, петь и танцевать, читать и разговаривать, любить… Какой бы ни была жизнь. Иначе и жить не стоило, – для нее.

Ей хотелось заплакать; но внезапно она решила, что будет улыбаться. Улыбка получилась вымученная, натянутая, – но все же это была улыбка. "Ты больше не сделаешь мне больно", – заклинала она про себя. – "Я буду улыбаться всякий раз, как захочется плакать".

Несколько лет назад они перебрались в Лисовск, где Андрею предложили заведование исследовательским центром, интересную практику, и, – чего уж там, – неплохой заработок.

Местная, почти нетронутая людьми, полудикая природа потрясала воображение: с непривычки казалось, что ты попал в другое измерение, на другую широту…

Небольшие речки, пронизывающие весь городок, как артерии, – сверкали немыслимой, первозданной синевой; воздух был сиренево-прозрачным; невысокие, шарообразные горы, сплошь покрытые хвойным лесом, – казались каким-то инопланетным ландшафтом. Развалины готических замков хорошо дополнили бы этот пейзаж, вписавшись весьма органично (но их не было, кроме руин заброшенного туберкулезного диспансера). А когда пришла зима и выпал снег, – он оказался девственно белым, без малейших вкраплений какой-либо промышленной копоти, – удивительное зрелище для тех, кто привык жить в крупном городе.

Виктории нравилось даже то, что для нее здесь практически не было работы. Она лишь изредка она заменяла кого-то из терапевтов, – часа на два – на три, только чтобы не закрывать кабинет. Это была чистая символика – на самом деле прием вела опытная медсестра, а ей нужно было только расспросить, осмотреть пациента, да поставить подпись. Врачебные навыки она потеряла; да, собственно, настоящих она не успела еще и приобрести; нереально это за пару лет работы. Да, она так и не стала специалистом, – честно признавалась она сама себе. Но ведь всегда приходится чем – то жертвовать… Зато, в отличие от своих занятых подруг, с которыми она общалась теперь лишь письмами и звонками, она могла уделять больше внимания мужу и дочке, которой требовалось его особенно много. Ну и себе самой… когда Ася была в садике. Прогулкам, книгам, нарядам.

Только… Для кого и для чего, спрашивается? Андрей сутками пропадал на работе, друзей не было, «выходов в свет» не намечалось. Все лето можно проходить, – и дома, и на улице, – одинаково одетой в шорты и майку… Зимой приходилось кутаться так, что все равно виден один нос. Косметика стала бессмысленной, – уткам на озере, что ли, демонстрировать новые тени и помаду? Или дворовому одноухому псу? Собирая грибы или чернику прямо под соснами возле дома, тоже как-то мало смысла наряжаться…

Зато сосны были великолепные – величественные великанши, под которыми поднималась новая поросль молодых деревьев. Дом стоял на горе; слева открывался великолепный вид на озеро, – огромное, как море; справа, – если пройти по каменистой тропе в глубь соснового бора, – можно было выйти к лесному водопаду…

Два года она любовалась на сосны, озеро и водопад; а на третий ей уже хотелось выть, глядя на них. Особенно зимой. А главное – не приживались они здесь, интеллигенты хреновы… Не такие, как все, да ещё и с особым ребенком. Редко кто относился доброжелательно, да и сама она не смогла бы общаться с этими примитивными тетками, уж извините… как есть. Не то, чтобы она их презирала, скорее, – боялась. Всей кожей она ощущала, как ее не любят, сплетничают, шушукаются за спиной; грубые, наглые, совершенно чуждые ей. Как ни старалась она доказать и им и себе, что она такой же человек, что с ней можно общаться, – ничего не выходило. Лучше всего было, когда она не видела их, а они – ее.