Эти обязанности Арсену даже нравились. Он не размышлял о том, жалеет ли Олега с Пашей, – просто не думалось ему. Это было само собой разумеющимся: помогать тем, кто слабее. Отвечать за одноклассников; не пускать в кабинет чужих взрослых ребят, которые норовили стащить что-либо, пока нет взрослых; пропускать девчонок и учителей первыми в двери; помогать освоиться новичкам, – показать, что здесь где находится… Он будто бы всегда знал, что так надо; не помнил – откуда, и не задумывался об этом.

Вопросов он почти не задавал. Во-первых, – не было, кому их задавать. Учителя – не близкие люди; не будут долго сидеть и рассуждать с тобой. Друзья – хорошо, если знали столько же, сколько он. А во-вторых, – проклятая неправильная речь: слова, которые слышались одними, а произносились зачастую как-то иначе, порой какими-то обрывками; не хотели складываться в правильные целые фразы, – ужасно мешала общаться и задавать вопросы. Он предпочитал говорить односложно; реже, – короткими фразами, – такими, что выговаривались привычно и легко. Оттого и не нашлось ему места в школе родного города…

А так как общения (настоящего, разумеется) было крайне мало; так как он привык жить, не задавая вопросов, без интересных бесед, – то и представления о мире, конечно, были весьма скудные. Учителя – хорошие, но все-таки не родные люди; не станут душу открывать; их рассказы, – только поучительно-наставительные, по учебному плану… Интересных книг для чтения в интернате тоже практически не было… Или слишком уж взрослые, непонятные; или учебные пособия, да детские потешки: "мама мыла раму"… – ну, мыла. Дальше что?

Главную учительницу звали Виктория Юрьевна. Ее имя-отчество он, конечно, выговорить не мог; да и обходился как-то без него. Это не было жизненно необходимым… Она была статной, румяной блондинкой; громкоголосой и властной; но веселой и незлой. В целом, она нравилась Арсену; лишь изредка его раздражало, если она давала чересчур много поручений в то время, когда он хотел поиграть с друзьями. Порой она выдумывала что-то интересное на уроках: игры, чаепития, праздники. Но в переживания своих учеников она сильно не вникала; и трудно было бы ее в этом упрекнуть… Она не мама им; а за каждого переживать отдельно, – души не хватит…

А в общем, все было нормально, жизнь шла своим чередом…

– Вернулся уже? Быстро ты… Не понравилось, что ль? Я, грешным делом, думал – ты еще пару дней там проваландаешься, в лучах славы-то? – ехидно проскрипел Астарий.

– Почему – не понравилось? Это… приятно. Мне хватило, чтобы понять, а требовалось ведь именно это? – весело сказал Он.

– А ты неглуп… Но все же, если б тебя зацепило по-настоящему… Эх! Ну, расскажи – что почувствовал?

– Тягу. Желание вновь и вновь испытывать это, – несмотря на усталость, напряжение, страх, – скажем, – взять не ту ноту… Хотел только рухнуть в постель, тело хотело, вернее. Но поймал себя на чувстве, что, – если это не будет повторяться, – незачем жить. Эти потоки энергии. Я видел и чувствовал ее, она… невозможно прекрасна. Этот восторг и чувство слияния с залом, – как организм, единое целое, и, – в то же время – над всеми.

– Тогда почему ты вернулся?

– Потому что вы так сказали.

– Понятно… То есть, – ты помнил, что он, – это он; а ты, – все-же не он, и его чувства – не твои?

– Да.

– Все правильно. Ты справился.

– Астарий… а как я выгляжу?

– Что за дурацкий вопрос? Разумеется, никак… ты же дух.

– Но вы же смотрите прямо на меня. Значит, меня видно?

– Мне, – видно. Не задавай глупых вопросов, – нахмурился старик.

– Но как вам видно? У меня есть руки, глаза? – не унимался Он.

– У тебя есть язык без костей… ничего нет, ты – дух.

– А… когда-нибудь… я смогу иметь настоящее тело? Свое?

– То еще не истлело… Тьфу на тебя… Может быть, когда-нибудь… Ты не устал, гляжу? Может, еще куда отправить, прыткого такого?

– Сначала расскажите мне обо мне… Хоть что-нибудь, – взмолился Он.

– Эх, настырный молодой человек… Рассказывать не буду. Права не имею. Идем. Тут, недалеко… Покажу кое-что.

Они вышли (дух вылетел? выплыл?) на свежий воздух. Бревенчатая дверь задорно взвизгнула, захлопнувшись; брусчатые ступени (кажется, собранные без единого гвоздя) заскрипели под ногами Астария. Пекло солнце, был день. Перед глазами расстилался какой-то не слишком веселый луг с пожухлой травой и бодро торчащими головами тянущегося к небу борщевика, тоже, казалось, высохшего уже… Видимо, ранняя осень… Зато лес вокруг был вполне обыкновенным: сосны, елки да березы; разве что малость запыленным вследствие близко расположенной трассы. Туда они и направились.

На автобусной остановке было безлюдно. Астарий, сокрушенно вздыхая, безуспешно пытался отряхнуть пыль с великоватой ему, и трепещущей на ветру, как флаг, рясы… Внезапно он поднял слегка порозовевшее на солнце лицо, и посмотрел на Него как-то жалостливо. (Или ему так показалось, а старик просто морщился от ветра? До сих пор тот не проявлял подобных эмоций.)

– Вот, иду я на поводу у тебя… Может – ну его, к лешему, – прошлое это? Все равно ведь без нужды оно тебе; и рассказывать я ничего не буду. Разве что сам узнаешь, а я… не могу. Я ведь тоже субъективен; могу быть пристрастен; каким бы я ни казался тебе. Свою жизнь надо проживать и познавать самому…

– Идем уже. Нечего теперь отступать, раз повел. Кстати, а куда мы идем?

– Не догадываешься? Недалече тут… На автобусе доедем быстро. Вот и он, кстати…

Действительно, из-за поворота показалась запыленная бело-синяя маршрутка.

– А деньги на билет есть?

– Ты же дух, – ухмыльнулся Астарий. – А для меня хватит.

Он думал, что Астарий будет довольно странно смотреться среди пассажиров, но никто не поглядел на вошедших с удивлением. Значит, дух и впрямь был невидим; а старый священник никого не удивлял.

Проехав пару остановок по сильно петляющей дороге, спутники вышли около лесного кладбища. Туда же направлялась печальная троица молодых людей, но, к счастью, на перекрестке тропинок, удалилась в другую сторону. Астарий шел к могилам, явно не заброшенным; довольно новым. Он шел все медленней, все сильнее вздыхал, и больше не произносил не слова. Наконец он остановился, не доходя до могилы без оградки, с небольшим белым надгробием, утопленным в пожухлые, но все-таки цветы.

Дух, с чувством внезапно нахлынувшего панического ужаса приблизился (подлетел?) ближе. Вчитался в темные строки…

– Что? что это значит?! – прорезался вдруг у него истеричный мальчишеский дискант.

– Ну вот, так я и знал, – с досадой махнул рукой Астарий, – пошли отсюда.

– Нет уж, – проговорил Он, взяв себя в руки. – Я все выясню сам.

Взгляд его (или взор? – у духа не может быть взгляда), неотрывно фиксировал цифры 200… – 20… Они резкой болью отдавались, пульсировали во всем… теле? Но тела не было. Тем не менее, ощущал он их просто физически.

В середине сентября произошло яркое событие: в класс поступила новая девочка. Пришла она вместе со своей мамой, которая заменила ушедшую дневную воспитательницу. Уходили, – вернее уезжали, – они тоже вместе каждый день после обеда. Девочка была другая, непохожая на остальных. Разумеется, избалованная и домашняя. Говорила она хуже Арсена, соображала тоже (но лучше Олега с Пашей). Симпатичная, пухленькая и веселая; с пушистыми косичками; она радовалась другим детям, если они играли с ней.

Все внимание Арсена (кроме, конечно, его обязанностей) переключилось на нее и ее маму, которую, тоже, как ни странно, звали Викторией Юрьевной. Они сразу подружились с учительницей, начали смеяться из-за совпадения имен. Но внешне вторая Виктория была совершенно другая: бледная, хрупкая, с длинными темными волосами и серыми глазами; с такими длинными ресницами, каких Арсен раньше не видел ни у кого. Она куталась в толстые свитера и шарфы; ей было холодно в помещении интерната.