Мстительно показав опустевшему стулу Маргариты Павловны язык, Ульяна открыла массивную, обитую черной кожей дверь и вошла в святая святых редакции, чувствуя, вероятно, то же самое, что и Юлий Цезарь, когда он переходил Рубикон, сжигая за собой все мосты.

Несмотря на обеденное время, главный редактор сидел за письменным столом, читая и подписывая какие-то бумаги. Не надо было быть провидцем, чтобы заметить, что внезапное появление Ульяны не обрадовало его. По горькому опыту Абрам Осипович знал, что его душевный покой, которым он дорожил больше всего на свете, с ее появлением будет немедленно и надолго нарушен. Но он не вымолвил ни слова, продолжая заниматься своим делом, словно надеясь, что Ульяна сжалится над ним и выйдет из кабинета, тихо прикрыв за собой дверь.

Полноватый, с морщинистым лицом, в немодном черном костюме-тройке, выглядел он как типичный пожилой еврей, для полноты картины не хватало только бороды и длинных неподстриженных прядей волос на висках. Но, как считала Ульяна, пейсы он не носил только из желания скрыть от окружающих свои консервативные ортодоксальные взгляды на современную жизнь. Не дожидаясь, пока он что-то скажет, Ульяна подошла к столу и положила перед главным редактором лист бумаги с написанным от руки текстом. Она не только нервничала, но еще и торопилась, когда писала его, поэтому почерк оставлял желать много лучшего. Но до щепок ли, когда рубят лес…

Абрам Осипович тяжело вздохнул, отложил свои бумаги и с легкой картавинкой, которая появлялась в его голосе, когда он начинал волноваться, спросил, как будто не умел читать:

– Это что еще такое?

– Заявление на увольнение, – с видом оскорбленной добродетели пояснила Ульяна. – Поскольку я не согласна с редакционной политикой, то, как честный журналист, не считаю возможным…

Ульяна осеклась, не договорив. Тому, кто плохо ее знал, могло показаться, что она вот-вот заплачет. Абрам Осипович нахмурился, и Ульяна подумала, что перегнула палку. Сердце в ее груди испуганно затрепеталось, как птица. попавшая в силки. Но главный редактор сдержал свой порыв. И вместо того, чтобы подписать заявление, как это сделала бы, будь она на его месте, сама Ульяна, он спросил:

– Что ты от меня хочешь на этот раз, Ульяна?

Вопрос был, что называется, в лоб и требовал такого же прямого ответа.

– Командировки от редакции в Америку, – честно ответила Ульяна. – А если быть точнее, то в город Элбертон.

И, справедливо считая, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, она положила на стол номер «El Mundo» со статьей о Джорджийских скрижалях.

– Читайте, – потребовала она.

Абрам Осипович, прочитав заголовок, с недоумением взглянул на Ульяну, как будто хотел спросить, из-за чего вся эта буря в стакане воды.

– Весь цивилизованный мир возмущен этим вопиющим актом вандализма, – заявила она в ответ на его немой вопрос. – И только наша газета отмалчивается. А ведь мы – самый востребованный на сегодняшний день источник актуальной и полезной жителям столицы информации о событиях, происходящих в мире. И что мы ответим, когда наши читатели нас спросят, почему мы молчим?

Абрам Осипович, картавя уже намного сильнее, как это бывало, когда он начинал сердиться, пробурчал:

– Ответим, что мы не бульварная пресса, специализирующаяся на слухах, сенсациях, скандалах и сплетнях.

– По-вашему, осквернение Джорджийских скрижалей – это газетная утка? – почти задохнулась от возмущения Ульяна.

– Скорее, дутая сенсация, – хмыкнул Абрам Осипович. – Не говоря уже о том, что она имеет чрезвычайно мало отношения к проблемам, волнующим москвичей. А, на мой взгляд, так и вообще никакого.

Несомненно, он был прав, и в любое другое время Ульяна признала бы это. Но не сейчас. И она одним духом выпалила фразу, которую придумала, сидя за столиком летнего кафе, и старательно повторяла все последние полчаса, чтобы не забыть:

– Так, значит, вандалы, оскверняющие памятник, призывающий людей превыше всего ценить истину, красоту и любовь, стремясь к гармонии с мирозданием, не заслуживают того, чтобы их заклеймили в глазах жителей Москвы как безумцев, восстающих против разума и разрушающих основы современного общества?

Абрам Осипович взглянул на нее с таким видом, как будто хотел спросить, поняла ли она сама, что сказала. Но промолчал, видимо, не желая спорить с городской сумасшедшей. И снова склонился над бумагами, сердито проронив:

– Иди работать. Я подумаю над твоим заявлением.

Ульяна поняла, что потерпела фиаско. От огорчения у нее на глазах выступили настоящие слезы. Чтобы скрыть их, Ульяна опустила голову и жалобно пробормотала, уже ни на что не надеясь:

– Абрам Осипович, конкуренты утерли нам нос. Неужели мы это стерпим?

При этих словах Абрам Осипович Зильбер поднял голову и сердито сверкнул глазами. Старый еврей не на шутку рассердился. Своей парфянской стрелой Ульяна ненароком задела ахиллесову пяту главного редактора – его самолюбие. Он не мог позволить, чтобы конкуренты газеты, которую он возглавлял уже много лет, торжествовали, утерев ему нос. Абрам Осипович никогда не забывал, что их маленькому народу на протяжении всей истории его существования приходилось бороться не на жизнь, а на смерть, чтобы сохранить свое достоинство и приумножить свой капитал. Весь мир был против них, но они не сдавались и одолевали своих конкурентов. Абрам Осипович не хотел быть позором еврейского народа, став посмешищем в глазах конкурентов. Его отец, мать и все предки до десятого колена перевернулись бы в своих гробах, допусти он это.

– Уговорила, – сердито прокаркал он.

Но, как истинный еврей, не мог не спросить:

– А что взамен?

Ульяна ждала этого вопроса, так как хорошо знала своего главного редактора. А потому ответила без запинки:

– Сногсшибательный репортаж. Феноменальный рост тиража. А еще мою искреннюю любовь и уважение до самого последнего дня моей жизни, если для вас это что-нибудь значит.

Абрам Осипович подозрительно взглянул на Ульяну, но ее глаза были кристально честны.

– По рукам, – буркнул он. – Иди в бухгалтерию, выписывай командировку.

Ульяна радостно кивнула и протянула руку, чтобы забрать лежавший на письменном столе номер газеты «El Mundo». Но Абрам Осипович, не поняв ее жеста, накрыл ладонью заявление на увольнение.

– А это пусть пока полежит у меня, – сказал он почти сердито. – Так сказать, в обеспечение сделки. На тот случай, если ты подведешь меня и не выполнишь своего обещания.

Взяв «El Mundo», Ульяна вышла из кабинета главного редактор с гордо поднятой головой и пылающим лицом, словно уходящая со сцены под гробовое молчание зрительного зала танцовщица фламенко. В приемной она увидела Маргариту Павловну, которая уже вернулась из столовой, и, не удержавшись, послала ей воздушный поцелуй. Взгляд, которым та ее одарила, мог бы поразить Ульяну как молния, если бы она придавала значение таким пустякам, как женская ревность.

Элбертон, который во всех справочниках именовался крупнейшим городом и административным центром округа Элберт, расположенного на северо-востоке американского штата Джорджия, населяло менее пяти тысяч человек. Поэтому ближайший аэропорт находился за девяносто три километра, в Гринвилле, который насчитывал уже почти восемьдесят тысяч жителей, замыкая десятку городов Северной Каролины по численности населения. Аэропорт Pitt-Greenville принимал самолеты со всех концов света, но Мила, тщательно изучив маршрут, посоветовала Ульяне лететь рейсом Москва – Нью-Йорк – Гринвилл компании Аэрофлот. А из Гринвилла добираться до конечной точки своего путешествия на автомобиле, арендованном в одной из местных фирм проката, или на такси.

– Всего одна пересадка в Нью-Йорке, и через двадцать с половиной часов полета ты уже в Гринвилле, – восторженно щебетала Мила. – Как я тебе завидую!

– Сочувствую, ты хотела сказать, – горестно вздыхала Ульяна. – Почти сутки лететь, и очутиться в провинциальном городке, в котором нет, вероятно, даже приличной гостиницы. А потом еще два часа трястись по местным ухабам, чтобы попасть в крошечное поселение, вопреки здравому смыслу присвоившее себе имя города, где уж точно нет приличной гостиницы. И ты считаешь, что есть чему завидовать?