– Абсолютно верно, как не догадалась раньше. Знаете, пойду. Вернусь, поговорим, – Аркадьевна решительно скрылась за дверью.

–Тик-так, тик-так. Ха-ха-ха! Тик-так. Ха-ха, – зазвучал выматывающий ритм невидимых часов, задающий настрой терпению. Роза, легла, сунула под подушку голову. И уловила приятный, сладковатый запах. «Платок!» – вспомнила она.

Найдя его, принялась играть. Сворачивала несколько раз по отутюженным складкам и держала на лице, вдыхая аромат. Разглядывала в тусклом оконном свете, пытаясь изучить каждую ниточку. Незатейливое развлечение скрасило ожидание. Роза расстелила вещицу под щёку, свернулась, как всегда калачиком. И крепко уснула, что не услышала, как отворилась дверь, и вернулась Татьяна Аркадьевна.

«Спит. Неловко получается. Разбудить надо. Вдруг потом что помешает», – рассудила врач.

Неожиданно та открыла глаза. Аркадьевна вздрогнула. Полусонный взгляд скользнул по камере. Веки вновь сомкнулись. «Наверно решила, что снюсь», – Татьяна дотронулась до женского плеча. Роза тут же вытаращила глаза, оставаясь между сном и явью, потом вскочила, виновато опустив голову. «Пришла! Пришла!» – пробилась радость, пульсируя в каждой клетке тела.

– Знаете… – произнесла Аркадьевна, вмиг взвинтив нервы заключённой.

«Опять, двадцать пять!» – вспыхнула Роза, и сна как не бывало. Шумно выдохнув, разочарованно сгорбилась. Врач улыбнулась, разгадав, настрой узницы.

– Вы присаживайтесь, – предложила она и услышала сопение, – ух, тяжки грехи привычек! Даю слово, исправлюсь.

Розу сжигало нетерпение, извинения бесили. Она с трудом сдерживалась, стиснув зубы.

– Садитесь! – одёрнул приказ.

– Уж сижу. А нам стоять положено.

– Как знаете. Известия принесла горькие. Боюсь, зря затеяли расспросы. Иногда неосведомленность слаще правды, – Татьяна присела на скамью.

Розе казалось секунда и кровь закипит. Чувствовала, та, уже подступала к ушам, закладывая их. От страха упустить хоть слово рождалось подозрение, что врач мешкает специально: играет с ней в кошки мышки.

– Говорите! – сорвалась она.

– Если настаиваете… Ваше дело прочла. Надо сказать, увесистое, – Аркадьевна потрясла в воздухе ладонью, изображая тяжесть документа.

– Как понять?

– Сложно объяснить… один приговор на нескольких листах, – Татьяна говорила, стараясь не смотреть в глаза, чтобы не видеть Розиной боли, – значит, в этой тюрьме находитесь несколько месяцев…

– Ещё где-то гнила?

– Не перебивайте, пожалуйста, я тоже волнуюсь.

– Долго мне тут торчать?

Татьяна решила, что невнятно изъясняется и задумалась, как точнее построить беседу…

– Хорошо, я нема как рыба, – Роза зажала ладонью рот, перепугавшись, что Аркадьевна обиделась. «Сейчас, сейчас уйдёт!» – затмевался рассудок тревогой.

– К сожалению, долго. Вы, осуждены по всей строгости закона, – грянуло запоздалое пояснение.

– Ба-а… – выдохнула Роза, чувствуя опустошение.

– В деле написано, что убили женщину, по-видимому, соперницу. Нескольких мужчин – клиентов, и абракадабра об автомобильной катастрофе. Замешаны наркотики. Одним словом, весь комплект. Понимаете, о чём я? Конечно, это печально…

Татьяна говорила и говорила…

У Розы онемело лицо. Руки повисли плетьми. Спина ссутулилась под тяжестью известий. Голос врача звучал испорченной грампластинкой, утрамбовывая сознание понятием: «Убийца!!! Убийца!!!» Она следила пустым взглядом, как врач взволнованно размахивала руками, и не слышала её, будто, та беззвучно шевелила губами.

– Сколько мне лет? – выпалила неожиданно Роза даже для себя.

Недоумевая, Татьяна посмотрела на неё и прочувствовала нечеловеческую усталость, словно в тело вселилось изнеможение всего мира.

– Тридцать два-а-а… – протянула Аркадьевна, понимая, что до этого выплёскивала силы в пустоту.

– Здорово… шлюха, наркоманка, маньячка и вечная жизнь в крысятнике. И всего – тридцать… – проговорила Роза как во сне, и одним рывком бросилась к стене.

Ударила несколько раз в неё кулаками, упала, захлебываясь в рыдании. Когда сорвалась с места, смахнула с подушки платок.

Белоснежный кусочек воспринялся Татьяной сродни узнице: он выглядел таким же печальным, беззащитным, никому не нужным. Лёгкий шёлк, следуя за потоком взбудораженного воздуха, спланировал невесомой бабочкой, приземлившись смятой горочкой. Расправляя края дивно нежных и трепетных крылышек, расстелился, точно умер. Оставаясь лежать светлым пятном на грязном полу в обиде на людей: они не оценили чистоты и предали.

Врач подняла вещицу, отряхнула, положила на стол и поглядела на плачущую женщину. Хотелось утешить несчастную, но, сделав несколько шагов, передумала, чувствуя, как у самой наворачиваются слёзы, вышла.

…Узница перебралась на скамью. Свинцовая тяжесть и пустота в голове не удивляли, не страшили. Когда-то она думала, если что-то узнает о себе, обстоятельства непременно изменятся. Сейчас же вакуум, нахлынувший волной, поглотил даже надоевшую тоску. Благодатный сон накрыл покоем, поглотив остатки сознания.

*      *      *

На пути к кабинету Татьяна Аркадьевна промокнула кончиком носового платка влагу с глаз. И попробовала вспомнить, где встречала знакомый взгляд и улыбку. Но отбросила затею, находя, нагрузки для нервов достаточно. Попыталась расшифровать, недоступный пониманию, проводимый в Замке Цветов эксперимент. Удивляла аллегория в названиях. Кто придумал тюрьму окрестить «Замком Цветов» и дать заключённым клички из области флористики? Почему камеры – грядки и горшки. А суровый режим содержание женщин за пределом общепринятых рамок. Таня пыталась найти логическое объяснение, соглашаясь, выводы делать рано. Ей хотелось примирить чувство отторжения самой тюрьмы с необходимостью в ней работать: «Где найду работу, чтобы хоть как-то платили, учитывая бардак в стране». Остановилась она на здравомыслии: «В конце концов, здесь бардака ни больше чем бессмыслицы в нормальном быту. Жизнь, вообще, полна абсурда».

*      *      *

…По тому, как крысы довольно потирали мордочки, Роза поняла, с обедом её опередили. Это не беспокоило, как и то, что находилось за пыльным стеклом: разыгрывалось ли начало дня или мир отходил ко сну. Безмятежность нравилась и тут же, Роза считала, что слишком тихо, отсюда скучно.

– Эгоисты, схрумкали всё подчистую, корочку бы оставили, – завела она разговор сам на сам.

Две разжиревшие крысы, переваливаясь с боку на бок, поплелись к норе. Чувствуя наличие жизни, Роза сказала:

– То-то же…совсем обнаглели, хозяевами заделались. Впрочем, пардон! Согласна… меня к вам подсадили, – она раскланялась пустому углу, – буду признательна, если поведаете, куда делась предшественница? Не поужинали ею, господа квартиродатели? – печальная шутка вынудила работать мышление.

«В самом деле, и меня вынесут когда-нибудь куда-нибудь, подружки останутся. Сколько же лет крысы живут? Да, какая разница! Одно хорошо… Я не подопытная обезьяна».

В сознании мелькнул вид здорового животного. Розе не снилось снов, кроме того… с медалью Чугунной Бабы. Возникновение образа подтолкнуло к воспоминаниям, а ажитация огорчила. Она как будто зазывала из стен вязкую, пугающую суть безысходности.

Роза понимала, что не в состоянии уничтожить навязчивую жуть. Новая истерика не радовала. Хотелось мизер обрывочного воспоминания. Иначе мысли с чувствами, очнувшись от спячки, сгорят в сомнениях. Остановившись у раковины, припомнила слова врача и подумала: «Неужели всё, что услышала, правда?»

– Хотя, какой ей прок лгать. Если всё-таки я не обезьяна…

Она пустилась в размышление: «Ну вот, всё по кругу. Эх! человек, человек… сумасбродная гнусность, секрет сам для себя. Взять меня. Сначала жаждала узнать забытое. Теперь надо убедиться в содеянном. Поняв, что припёрта, примусь сожалеть о проявленной настырности. В результате захочу избавиться от воспоминаний. Права докторша, спросив, готова я бороться с сомнениями».