– Что правда, то правда… Шмутьё не от кутюрье, и парок скорей отсутствует, чем присутствует, но вам, мадам, холод на пользу.

И она перешла на откровенный сарказм, советуя больше двигаться, чаще дышать, громче выделять естественные газы, отчего якобы будет теплее, и можно дольше протянуть в «безоблачном местечке».

– Как же в зиму? – испугалась заключённая, решив, что за стенами лето.

Взглянув с опаской на окно, осознала, что за ним вечность чёрствого, пыльного ненастья.

– Да-ёёшь!! – расхохоталась хозяйка положения. – Никак, до белых мух докоптить собралась? Не дреейфь! – снизошла она до милости, глядя на растерянно моргающую собеседницу.

– Если до холодов не завянешь, милочка, награжу за выживаемость охапкой сенца. Будешь блаженствовать, как на перине! – надзирательница развернулась к выходу.

Дверь сомкнула железные челюсти, оставив оторопелую узницу в плену мрачной пасти. «Ушла… а я?» Завис вопрос, а взгляд вновь коснулся крошечного окна. За ним бодрствовал день: мутное стекло пропускало слабый лучик света. Он пробивался сквозь старую решетку, как между ржавых зубов. Подобно догорающему огарку, свет расползался, позволяя привыкнуть к полумраку: различалось призрачное очертание стен.

«Что происходит?» – продолжала недоумевать женщина. Озираясь, ощущала, как из темноты вылезает невидимая сила, налегая на плечи, спину, заставляя сжиматься. Взгляд невольно заметался, куда спрятаться и ничего не чувствовать. Слёзы потекли по щёкам. Сердце. Предательское сердце… то пропадало, то рвало горло.

Теряясь и задыхаясь в приливах тревоги, узница поддалась отчаянию. Невольно нагнетая страх, чувствовала, беспросветность находится не только вокруг, но и в голове, стремясь поглотить без того сумбурное мышление. Теснота пугала. И, часть женской сущности неистово рвалась, покинуть тело. Хотелось разорвать себя. Она понимала, нужно что-то предпринять, вырвать ядро страдания.

Сорвавшись с места, кинулась лихорадочно ощупывать стены. Руки действовали сами по себе. Мысли чахли, не окрепнув, словно чья-то власть выжигала их. Голова гудела. Пальцы сжались в кулаки и забарабанили по стене. Мозг, объятый едким туманом, не пытался их остановить, наоборот, уцелевшей долькой требовал боли, точно той не хватало:

– Круши, бей, грызи!!! – призывал он.

Тут же… чей-то слабый голосок, сидевший внутри сердца, шептал:

– Уйми-ии-сь…

Но третий – властный и сильный, живущий в крови противился всему, захлёбываясь жаждой смерти, велел:

– Убей себя!!! – и сулил за радужным занавесом смерти покой.

Вопя что есть мочи, горемычная металась по камере, разбрасывая, пиная, стуча в то, что попадалось на пути. Но и этого не хватало для выплескивания злости. Узница ударилась головой о каменную стену. Перед глазами поплыли красноватые круги. Замерев в горячем мареве, сообразила, что не ощущает боли, найдя ушиб слабым, разбежалась… и повторила удар.

Гул тысячи стальных проводов вклинился в уши, наполняя череп скрежетом и звоном. Раздувая ноздри, женщина настырно добивалась желанной боли, стуча лбом в одно и то же место. Устав от пустых усилий, впала в отчаяние. Скрежеща зубами в продолжительном стоне, впилась пальцами в камни, оставляя на зазубринах преграды частицы ногтей и кожи.

Однако стенания не принесли облегчения. Она завыла волчицей… протяжно… заунывно. Голос поднимался из живота. Чувствовалась в нём безмерная тоска. Но и он не отыскал отклика не в чьей душе: никто не появился на пороге, не посмотрел в волчок, глухие стены не жаждали внимать страданию.

Наперекор всеобщему равнодушию, узница решила не подчиняться источнику страдания. Вновь заметалась, атакуя стены и дверь. Лишь ощущение тёплого скольжения по виску и лицу заставило затихнуть. Сгорбившись, коснулась бегущей струйки, и резко убрала руку, точно обожглась. Леденящая догадка пробила током:

– Я что, лысая? – прошептали распухшие от слёз губы.

Чтобы развеять сомнение боязливо ощупала голову. Вытерла с лица то… тёплое, густое и липкое. Пригляделась к ладоням. Понюхала и даже собралась отведать на вкус. Почти дотронулась красного пятна кончиком языка. Сознание опередило действие, подсказывая, что это могло быть. Сжав зубы, отёрла ладони о штаны. Часть крови впиталась в ткань, другая – ржавчиной въелась в складки кожи. С окровавленной головой застыла бедняга, как дополнение к равнодушному ужасу незнакомого и пугающего помещения.

Сколько сидела узница, сверкая глазищами разъярённого зверя, прислонившись к холодной стене, кто бы об этом поведал. Наверно, долго: затекли мышцы ног, колючие мурашки по телу усиливали изнеможение. Тяжело вздыхая, пошатываясь, направилась к скамье. Подойдя, обнаружила валявшийся скомканный матрас, рваное одеяло, и рухнула бесчувственной чуркой на горе-кровать.

…Полежала… затем села, обняв колени. Почувствовав озноб, закуталась в одеяло, притаилась, боясь пошевелиться и запустить холод. Глубоко в себе поскуливала всё той же волчицей, загнанной в тиски силков.

С оцепеневшим телом, за исключением сердца, пульсировавшего в ушах, тосковала, пока тёмно-синий мрак не завесил окно. Было ли это ночное небо, или что-то другое – не интересовало: узница, решила, не мешает уснуть, и передумала от звука приближающихся шагов. Вытянув шею, прислушалась…

Дверь открылась. Появилась голова, затем – нога и, боком, неуклюже, протиснулась смотрительница – Чугунная Баба. Привычным движением водрузила на стол ведро и чайник. Крышки громко звякнули. Женщина, вытянулась в стойке, терпя вновь головокружение, вспомнила метания по камере и сравнила себя с мышами в западне.

– В крысоловке, – поправила смотрительница.

Женщина вздрогнула и подумала, что высказала мысли вслух.

– Мандраж колотит, аль думки давят? А мышам тут не место. Тюрьма, она есть тюрьма! Лучше жри, следующая серьёзная кормёжка аж, через сутки, – оповестила надзирательница.

Слова изо рта служащей лениво вываливались, руки действовали механически, обвислые щёки усиливали мрачность, утренняя выправка затерялась в складках формы. Женщина покосилась на торчавший из ведра половник, и родилась мысль, что неплохо бы им хватить начальницу по голове и бежать. Мысли сбил прилив дурноты. «Как всё-таки муторно», – подумала она, пересилив себя, решила спросить, что вообще происходит? Собралась с духом… Но язык всё испортил, вылез вперёд задуманных вопросов, бормоча невразумительные отрывки:

– Я… мне.... где… ммм…

Выработанной за смену надзирательницы было не до лепета заключённой. В дверях показалась другая дама, упитанная коротышка в плотно облегающей форме. Создавалось впечатление, что туго затянутый ремень вот-вот лопнет, отбросив начищенную бляху. Колкие глазёнки новенькой сверкнули. Пухлая рука нервно сжала дубинку. Узница поняла, с вопросами опоздала.

– Что увязла? – осведомилась вошедшая.

Чугунная Баба молчала.

– Ба-тю-шки… да тут свеженькая подсадочка! Кто-кто приживается? – зазвенел пронизывающий голос.

К щекам узницы румянцем прихлынула обида. Чугунная Баба отыскала в углу мятую алюминиевую кружку и налила кипяток.

– Что, в рот воды набрала? – обратилась коротышка к сослуживице.

– Воткнули в ту смену, – вяло отозвалась та.

Женщина невольно оглядела себя. Чугунная Баба, размешав что-то в ведре, откуда дурно пахло, зацепила содержимое и шлепнула одной массой в железную миску. Разлетелись мелкие и тяжёлые капли, некоторые достигли руки заключённой. Она, поморщившись, стряхнула их.