Костя взглянул на него невидящими глазами, затем обернулся ко мне.

— Товарищ полковник… — Голос его сел от волнения. Он перевел дух, я ждал. — Товарищ полковник… возьмите меня в армию. Раз сын за батьку не ответчик…

— А что ты знаешь из солдатского ремесла? — улыбнулся я.

Костя сорвался с места, выбежал в соседнюю комнату и выложил на стол значок ворошиловского стрелка и удостоверение к нему.

— Ну, положим, винтовку ты знаешь, стреляешь из нее хорошо, да ведь теперь у нас автоматы.

И опять Костя сорвался с места, только теперь он выскочил на улицу и вернулся не сразу.

— Вот посмотрите, товарищ гвардии полковник, сейчас пушку прикатит, — сказал Смирнов. — Шустряга парень…

Костя вернулся, держа в руках немецкий пулемет МГ.

— Магазин в ем полный, не сомневайтесь.

— Ну, ты мужик отчаянный, — рассмеялся Смирнов.

— Что ж, спасибо за трофей, товарищ Воронец. — Я пожал Косте руку, встал. — А насчет армии что-нибудь придумаем. — Склонился к уху Кости, шепнул: — Иди успокой мать, поговори душевно, не видишь — замучилась она…

Долго не мог я заснуть в ту ночь, размышляя о неведомом мне Петре Воронце, ставшем пособником врага, о страдающей его жене, о комсомольце Косте, у которого за два с половиной года оккупации не погас комсомольский огонек…

Утром пришел подполковник Грозов. Он был явно чем-то взволнован.

— Ну, раздевайся, садись завтракать, рассказывай, что случилось, — спросил я.

Грозов снял и повесил на гвоздь шинель, фуражку, причесал и без того аккуратно зачесанные назад, открывающие высокий лоб волосы, сел к столу. Смирнов налил ему чаю.

— Так ты, Иван Никонович, в самом деле ничего не знаешь о моей переброске под Бурты? — спросил Грозов.

— Узнал только сегодня.

— Видал, какие дела! Начальство что-то замышляет, делает перегруппировку, и все молчком. Перебрасывают с участка на участок, а зачем — неизвестно.

Я понимал недовольство Михаила Трофимовича. Ему, человеку точному и основательному, не терпящему скоропалительности при решении боевых задач, претил такой подход к делу.

— Вот и сейчас, — продолжал он, — перебросили меня, чувствую, Бурты брать предстоит, но пока ничего не говорят. А ведь надо бы спланировать все заранее… Ты не знаешь, когда наступать начнем?

— Пока нет. Был здесь вчера начальник штаба армии, порасспросил меня, над картой что-то размышлял. Но определенного ничего не сказал.

— А все говорим о взаимодействии, — покачал головой Грозов.

— Не горячись, Михаил Трофимович, думаю, что скоро все прояснится.

Я поинтересовался, как Грозов расценивает силы своего полка.

— Хвалиться особенно нечем, — вздохнул он. — Людей мало. Плоховато дело и со снарядами.

— Слушай, — я заулыбался, предвкушая реакцию подполковника, — хочешь, я тебе пополнение дам? Правда, всего в количестве одного человека, зато с пулеметом.

Грозов снова вздохнул: нашел, мол, командир дивизии время шутки шутить.

Я рассказал ему историю Кости Воронца, по лицу подполковника понял — сочувствует парню.

— А главное, — добавил я. — Бурты он знает как свою хату. В школе там учился.

Я велел Смирнову позвать Костю. Он вошел в горницу, поздоровался и остался стоять у двери, переводя взгляд с меня на Грозова.

— Почему в партизаны не ушел? — спросил его подполковник.

— Нэ було блызко партизан. Та и хто б сына полицая узял?

Вошла со двора Анна Максимовна и тоже остановилась у двери, чуть поодаль от сына.

— Ну что ж, прощайся с матерью, забирай свой пулемет и едем в мою часть. Ставлю тебя на пищевое и вещевое довольствие. А строевой, штыковому бою и другим солдатским премудростям тебя помкомвзвода научит.

Я увидел на лице Кости улыбку, счастливую мальчишескую улыбку. Глаза матери наполнились слезами, но она сдержала их. В пояс поклонилась Грозову. Тот замахал руками:

— Что вы, что вы…

— Спасибочки, товарищу начальнику…. Уж вы с ним… Уж вин у меня старательный… Уж вин за батькин грех отслужит… Уж вин хрицев проклятущих побъеть…

«Черт возьми, — подумалось мне, — сколько в этой военной заварухе людей с искалеченными судьбами! Мы проходим порой, не замечая их… А стоит подать человеку руку — смотришь, он уже выпрямился…»

Вернувшись после отъезда Грозова в штаб дивизии, я получил приказ командира 20-го стрелкового корпуса: утром следующего дня атаковать противника, прорвать его оборону и овладеть опорным пунктом Бурты. Сил первого эшелона для этого было недостаточно, и я подтянул из второго эшелона 186-й полк подполковника Колимбета. Он занял исходный рубеж на правом фланге дивизии.

Побывав у Грозова и Могилевцева, я ночью приехал на командный пункт Колимбета. Подполковник Колимбет по возрасту — мой ровесник, круглолицый, рослый, косая сажень в плечах. Он не расставался с черной кубанкой, которая делала его похожим на лихого запорожца. Характер у Колимбета был напористый, командирский, но не мешало бы ему, пожалуй, иметь побольше выдержки. Грозов — тот отличался расчетливой осторожностью, терпением, был хорошим воспитателем. А Колимбету и Могилевцеву мешала иногда нетерпеливость. Они всегда стремились лично возглавить атаку, хотя прекрасно понимали, что оставлять НП, передоверять управление боем заместителю или начальнику штаба имеют право лишь в исключительных обстоятельствах. Приходилось постоянно напоминать им об этом.

После одного из таких разговоров Могилевцев с простодушной улыбкой признался:

— Эх, Иван Никонович! Да ведь вы сами знаете: легче идти в цепях атакующих, видеть все своими глазами, быстро принимать решения, чем ждать от комбатов донесений…

Я-то Могилевцева хорошо понимал, но интересы дела требовали другого.

Мы с Колимбетом уточнили задачи подразделений а график огня. Прощаясь, подполковник с казацкой лихостью заявил:

— Будьте уверены, товарищ гвардии полковник, сто восемьдесят шестой полк первым прорвет оборону противника и насыплет фрицам перцу под хвост.

Собственно, так оно и должно бы быть. Полк Колимбета — самый полнокровный в дивизии. Находясь во втором эшелоне, он еще не участвовал в серьезных боях.

Утром подошли «катюши». Громовые раскаты их залпов сотрясли землю и небо. Серый дым затянул окрестности опорного пункта врага. Потом над моим наблюдательным пунктом, выдвинутым вперед, пронеслась группы «илов». Она сбросила бомбы на боевые порядки гитлеровцев и скопления их техники.

Полки поднялись в атаку. Казалось, все предвещало быстрый успех. Мощный залп гвардейских минометов и бомбовый удар «илов» должны были бы подавить не только огневые средства врага, но и сломить его сопротивление. Однако, как говорил погибший в сорок втором году комбат 106-й стрелковой бригады капитан Фельдман, на войне — как на войне. На деле далеко не всегда получается так, как спланируешь на штабной карте.

Вскоре одно за другим получил донесения: фланговые 184-й и 186-й полки дивизии залегли, остановленные концентрированным огнем противника.

Только 182-й полк Грозова, находившийся в центре, продолжал продвигаться. Людей в нем было меньше, чем в других полках, поэтому для поддержки атаки я придал ему батальон танков. Под их прикрытием пехота быстро преодолела болотистую низину.

В моем распоряжении находился резервный артиллерийский дивизион подполковника Михаила Дмитриевича Новикова. Возникла дилемма: либо поддержать огнем дивизиона один из фланговых полков (опять вопрос — какой), либо всю огневую мощь использовать против противника в центре, помочь Грозову как можно быстрее прорвать оборону врага и тем самым принудить его отвести свои фланговые части, которым грозило бы окружение. Требовалось крепко подумать. Но времени для этого у меня было очень мало. Батальоны 182-го полка уже ворвались в первую траншею. Несколько наших танков загорелись. Остальные в сопровождении пехоты продолжали продвигаться в глубину немецкой обороны.

Если помочь огнем одному из фланговых полков, может захлебнуться атака в центре, а продвинутся ли фланги — неизвестно. В центре же успех налицо. К тому же там танки. Если не поддержать атаку огнем, их может уничтожить вражеская артиллерия. И я решил бросить артдивизион на помощь Грозову.