Подробности наступления я узнал на командном пункте 20-го стрелкового корпуса, разместившемся в Томашевке. Сюда приехал командующий 2-м Украинским фронтом генерал армии И. С. Конев. В помещении местной школы собрались прибывшие по вызову командиры дивизий. Конев выслушал наши доклады о состоянии частей, затем подробно рассказал, кому и что нужно сделать в ходе предстоящей операции. На подготовку отводилось всего четыре дня.

Войскам двух соседних фронтов предстояло решить сложную задачу. Они должны были прорвать оборону противника и, развивая наступление навстречу друг другу (1-й Украинский на юго-восток, 2-й Украинский на северо-запад), соединиться в районе восточнее Звенигородки и западнее Корсунь-Шевченковского.

Зима 1943/44 года была на редкость неустойчивой. Метели и заморозки сменялись частыми оттепелями. Это сделало грунтовые дороги труднопроходимыми. К тому же сильно пересеченная в районе наступления местность — гряды высот, овраги, крутые берега рек — давала обороняющимся значительное преимущество. История войн не знала еще примера наступления такой огромной массы войск в условиях бездорожья. Противник, несмотря на то что над его флангами и тылами нависла угроза, чувствовал себя уверенно, неустанно укреплял оборону.

Перед фронтом 4-й гвардейской армии по реке Сухой Ташлык гитлеровцы соорудили несколько линий траншей, связали их между собою ходами сообщения, создали систему огневых точек.

Нашей 62-й гвардейской предстояло прорвать оборону врага на фронте протяженностью три километра (Каменка, Баландино), нанести главный удар в направлении села Сердюковка и, овладев им, наступать на Матусово.

Кончалась вторая декада января 1944 года. Четыре дня, данные нам для подготовки к наступлению такого масштаба, да еще в условиях бездорожья, — мизерный срок. Нельзя было терять ни часа. Полковые разведчики уточняли расположение минных полей противника, артиллерийские — его огневые точки, создавались подвижные отряды, подразделениям ставились задачи, уточнялись маршруты движения, готовились подвижные средства. Налаживалась связь. Политработники разъясняли воинам цели наступления, рассказывали о том, с каким нетерпением народ Украины ждет нас, своих освободителей. Партийные организации полков проводили собрания, на которых принимали в партию солдат и офицеров.

Мы с командующим артиллерией полковником Палладием отправились в 182-й полк, чтобы проверить планирование огня полковой артиллерийской группы.

Порядок в расположении полка был образцовый. Такой чистоты, аккуратности, точности во всех мелочах фронтового быта, как у Грозова, я не видел ни в одном другом полку. Телефонные провода уложены будто по линейке, где требуется, закреплены. У развилок ходов сообщения прибиты стрелки-указатели, на них написаны фамилии командиров рот и батарей. В степах траншей, обращенных к противнику, сделаны глубокие ниши-землянки и «лисьи норы», в которых солдаты могут укрыться от бомбежки или артобстрела.

Мы вошли в траншею и, руководствуясь стрелкой-указателем, свернули налево. Заметили землянку. Над ней торчала хорошо замаскированная стереотруба. Из землянки доносился говор и звяканье ложек о котелки — тут обедали. Прошли чуть дальше. Перед нами вырос пожилой, с чисто выбритым худощавым лицом сержант. Доложил:

— Командир второго отделения сержант Иванов.

— Сколько вам лет, сержант? — поинтересовался я.

— Скоро будет пятьдесят годков, товарищ гвардии полковник. Восемь из них воюю: на империалистической два, на гражданской около трех да на этой, считайте, три. Четыре раза ранен… Пора бы, товарищ гвардии полковник, кончать с фашистами. Прямо сказать — осточертело по фронтам мотаться…

Мы переглянулись с Палладием: по фронтам мотаться и нам надоело.

— А вот и ротный идет, — шепнул сержант и отступил в сторону.

Подошел высокий молоденький лейтенант. Девичий румянец на щеках, пушок на верхней губе, какая-то по-детски застенчивая улыбка… Сколько же ему лет? Вид этого юнца никак не вязался с моим представлением о ротном командире. Тем более если в подчинении у него находятся бывалые солдаты вроде сержанта Иванова.

Лейтенант доложил о состоянии роты, объяснил, что идет к командиру батальона по срочному вызову, и попросил разрешения следовать дальше. Получив его, он ушел.

Мы с Палладием присели в нише на выступ, нам надо было дождаться командира полка Грозова, с которым договорились здесь встретиться. Я пригласил сержанта сесть рядом. Попросив разрешения закурить, он скрутил цигарку, затянулся, выпустил дым деликатно в сторону, спросил:

— А вы, товарищ гвардии полковник, в царской армии, надо полагать, не служили?

— Не пришлось.

— Оно и видно — молоды, — удовлетворенно сказал сержант Иванов.

Чувствуя свое превосходство в смысле житейского опыта, он завел разговор о прежней службе, начал сравнивать старую армию с теперешней…

— Взять, к примеру, офицеров. Боялись они нас и не любили. Ну, врать не стану, не все, конечно, были такие, попадались и хорошие. Только редко. А мы офицеров, прямо сказать, ненавидели. Иному стервецу, бывало, во время атаки и пулю в спину пустят, кто — найди попробуй… Я вот сержант, по прежнему времени нижний чин, вы два полковника… А я сижу, покуриваю да разговариваю с вами запросто. В царской армии, бывало, нашему брату это и в голову прийти не могло. А видали нашего ротного, товарища Крапивинского? Хоть и молод — двадцать один год парню, — а рассудительный, дисциплину требует. К солдатам уважительный, заботливый — не уснет, ежели в роту пища опоздает. Вот в бою только больно горяч — сдерживать приходится.

Боец, сидевший неподалеку, улыбнулся, видимо, вспомнил что-то.

— А ты, Семеныч, расскажи, как он сегодня утром кричал на тебя.

— Так это сгоряча, — усмехнулся Иванов. — А что получилось? На рассвете уснул наш товарищ Крапивинский и — вижу — никак согреться не может… Рост у него — слава богу, а полушубок-то коротенький, зада не прикроешь. Ну, я снял свой, накрыл его, а сам лег промежду солдат, ничего, пригрелся. Просыпаюсь, а он кричит: «Что за безобразие, маленький я, что ли?» Обижается, значит, что за взрослого его не почитают. «Чей, — шумит, — это полушубок?» «Мой», — говорю. Тут и пошел он меня пушить, я уж не рад, что и сознался… — Сержант Иванов помолчал, в раздумье качнул головой. — Что и говорить, другие стали командиры, свои, можно сказать. Тот же наш ротный… Я ведь его за сына родного считаю… — Он еще несколько раз торопливо затянулся, бросил цигарку, притоптал ее. — А взять дисциплину… С каждым годом лучше да лучше. Я пять месяцев пролежал в госпитале. Вернулся — полка своего прямо-таки не узнал. Такой дисциплины, как у нас, царской армии и не снилось. А все потому, что дисциплина у нас не на принуждении держится, а на сознательности…

В это время подошел подполковник Грозов. Был Михаил Трофимович Грозов невысокого роста, худощавый. Отличала его необыкновенная точность, требовательность к себе. Вообще он любил порядок. И казалось, навести его где бы то ни было для него не составляет труда. Он не кричал на подчиненных, не отчитывал. На них действовала его спокойная, вежливая, но неуклонно целеустремленная требовательность. «Порядок и точность — с этого начинается военный человек, — говорил он провинившемуся. — Только начинается, а вы сколько времени в армии?» При этом он назидательно поднимал вверх указательный палец. А в голосе не было ни металла, ни строгости. Была лишь убежденность педагога.

Он нравился мне своей тактичностью и внутренней собранностью. Мы скоро накоротке сошлись с ним, подружились, во внеслужебное время обращались друг к другу на «ты».

Грозов показал нам с Палладием график артподготовки. В нем решены были все задачи по сосредоточению огня с таким расчетом, чтобы нанести наибольшее поражение основной группировке противостоящих нам войск врага.

Как я и предполагал, сверяя график с местностью, полковник Палладий ни к чему не смог придраться.

— Как у тебя воюет сержант Иванов? — спросил я Грозова, когда мы возвращались на КП полка.