Стаявший снег превратил мерзлую землю в липкую грязь, а воздух напитался такой сыростью, что одежда моя сразу сделалась влажной, и нервная дрожь пробегала по всему телу.

Потом вдруг полил дождь, а через час-другой дорога покрылась непролазной грязью и огромными болотами, отражавшими в себе быстро бегущие облака или случайно оказавшийся по близости куст полусгнившего репейника.

Напрягая свои изнуренные силы, я торопился идти как можно скорее, но уставшие ноги плохо повиновались мне, да к тому же на намокшие сапоги прилипло столько грязи, что их трудно было тащить.

Я с беспокойством посматривал вдаль, так как день клонился к вечеру, а до ближайшего села было еще далеко.

«Хорошо было бы дойти, пока там не спят, — думал я, — а то и переночевать, пожалуй, не пустят».

В это время переставший было ненадолго дождь вдруг полил с новой силой, а через несколько минут из туманной вышины полетели мягкие хлопья белого снега. Положение мое становилось незавидным. Белая снеговая пелена скоро покрыла собой всю землю, не давая возможности рассмотреть неровностей дороги и я стал часто оступаться и падать.

Все усиливающийся ветер гнал бесчисленное множество пушистых снежинок, бесцеремонно залепляющих глаза и уши и забиравшихся за воротник, в карманы и широкие голенища сапог.

Сквозь бешеную пляску этих нежных, но грозных для застигнувшего в поле спутника белых призраков, сливших небо и землю в одну сплошную непроглядную муть, нельзя стало различать направление дороги.

В довершение всего, вдруг сделалось холоднее, и мороз быстро начал сковывать меня.

Вся одежда моя сразу превратилась в сплошной кусок льда и, когда я пытался поднять руки кверху, трещала, как раздавленное ногами стекло.

Словно сотни остро отточенных стальных клинков впились в мое продрогнувшее тело и с каждым шагом движения мои становились все медленнее.

Жуткая мысль пронизала мой мозг и страх перед надвинувшейся опасностью замерзнуть в поле как железными тисками сдавил мне сердце.

Предположения, одно нелепее другого, вихрем проносились у меня в голове и вечная спутница человека — надежда — заставляла меня думать, что вот сейчас поедут или пойдут люди и спасут меня.

Или ветер, переменив направление, смягчит суровое дыхание наступающей зимы и снова польет теплый дождь, который, оттаяв замерзшую одежду, даст возможность добраться мне до села.

Но время шло, а предположения не сбывались.

Чтобы хотя немножко согреться, я сильно замахал руками, однако это мне нисколько не помогло.

И вдруг мне захотелось кричать, хотя я отлично сознавал, что это совершенно бесполезно и что услышать меня здесь, среди поля, положительно некому.

Я остановился и, как бы не желая смотреть на бушевавшую вокруг меня снежную метель, закрыл лицо руками.

Мысли мои постепенно приняли какое-то особенное направление и перед моим духовным взором замелькали картины прошлого.

С удивительной ясностью вспоминались мне некоторые подробности моей жизни и, как в раскрытой книге, я прочитывал теперь то, что раньше переживал.

Я всецело поддался обаянию этого переживания и, забыв про ужасную боль во всем теле, внимательно следил за проносившимися в моем мозгу картинами собственной жизни, как бы стараясь в переживаниях прошлого найти объяснение настоящему.

Вот темные своды сельского храма, оглашаемые монотонным чтением старика-священника обычной праздничной проповеди.

Я стою в стороне от столпившихся вокруг аналоя священника баб и мужиков и тихое журчание слов проповедника действует на меня, как колыбельная песнь матери на ребенка.

Висевшая перед Ликом Спасителя лампада вдруг превращается в моем воображении в какой-то огненной волчок, вращающийся на хрустальной подставке и вращение волчка настолько продолжительно, что я успеваю вырасти большой и даже состариться, а волчок все вертится и вертится, и не видно этому вращению конца.

Ко мне приходит много людей, чтобы взглянуть на эту чудесную машину, и тянутся сотни рук, чтобы пожатием выразить мне свое сочувствие за диковинную выдумку.

Одна такая рука больно захватила меня за плечо.

Я поворачиваюсь и силюсь разглядеть, кто бы это мог быть, но тут я прихожу в себя и вижу, что проповедь кончилась. Все спешат приложиться к кресту и уходят домой, а один из товарищей силой тащит меня к выходу.

Я иду, а в душе моей шевелится неприятное чувство досады и разочарования.

Потом проходит ряд лет непрестанных изысканий осуществления моей идеи.

Наконец надежда не обманула, и счастье улыбнулось!

Задача была решена!

Оставалось лишь сделать то, что привело меня теперь в столь безвыходное положение!

Но теперь я понял, что упустил из виду возможность попасть в дороге в руки безжалостной, бездушной стихии, борьба с которой была бы явной нелепостью.

Леденящий холод сковал все мои члены и кровь начинала уж стынуть в моих жилах; руки и ноги перестали повиноваться, и только одна мысль продолжала работать с лихорадочной быстротой!

Я ясно сознавал, что стою уже перед вратами вечности и спасти меня от смерти может только чудо!

Через несколько минут нить моей жизни оборвется и мне предстоит познать величайшую тайну потустороннего бытия и вечную загадку смерти!

«Все кончено, — подумал я, — жизнь обманула: она не дала того, что сулила, и только толкала вперед, показывая вдали игрушечную погремушку славы изобретателя.

А я шел, как рыба на приманку, мечтая дойти когда-нибудь и поймать эту фальшивую погремушку!

Сейчас я умру и снежная метель покроет своим белым саваном мои грешные останки, и никто никогда не узнает, что думал тот, кого похоронила здесь метель!

О, как несправедлива Судьба!

Не все ли равно было ей отнять у меня жизнь много раньше, тогда, когда сердце мое не знало еще желаний, а мой ум не стремился к решению великих проблем.

Не раз, во дни моего детства, смерть протягивала ко мне свои костлявые руки, но Судьба берегла меня.

И затем ли, чтобы я добровольно принес свое тело на съедение волкам?

Или это только жестокое испытание Судьбы, а может быть, и самая красивая страница моей жизни?

Но где же спасение?

Я умираю, а его нет!

А жизнь так хороша!

И как ужасна смерть, насильственная, напрасная смерть!

Жизнь!.. Жизнь!..

Как тягостна ты бываешь тем, кому широкой волной ты вливаешься в узкую, не вмещающую тебя грудь.

И как прекрасна и дорога становишься ты тому, кого берут от тебя насильно!

Но, может быть, мне лучше умереть сейчас?

Может быть, в жизни меня ожидают такие неудачи, которые могут показаться мне тяжелее теперешней смерти?

Что, если я никогда не достигну того, к чему так стремится моя душа?

Если я никогда не приведу в жизнь ни одной своей идеи и не осуществлю ни одного изобретения?

Не лучше ли умереть никому не известным сейчас, чем жить и остаться навек в неизвестности?

Нет!.. Нет!..

Я хочу жить, но жить лишь для торжества моей идеи!

Великий Боже, спаси меня!»

Я с трудом поднял руку, желая перекреститься, и с глазами, устремленными в небо неподвижно застыл на месте. Порывом сильного ветра давно сорвало с моей головы шапку и неведомо куда унесло, но я перестал уже чувствовать режущую от ледяного покрова боль в своем теле и только продолжал слышать завывание бури, отдающееся похоронным маршем в моем еще не переставшем биться сердце.

В этом завывании мне вдруг показалось, будто я слышу человеческие голоса, сначала тихие и неразборчивые, а потом более громкие, внятные.

Была ли то предсмертная галлюцинация или действительно это были голоса живых людей, я не знал, но голоса все росли и приближались.

Вот они прозвучали над самым ухом, и я слышу, как кто-то берет меня за плечо, что-то делает со мной, но что именно, я не могу понять!

И только в уголочке сознания у меня мелькнула мысль:

«Надежда не обманула: я спасен».

Вот, господа, судите сами!