Я разовью здесь небывалую мощь, я заставлю трепетать от ужаса. Вот, слушай!

И он вдруг поднялся и запел высоким дрожащим голосом, дирижируя невидимым оркестром с безумной улыбкой счастья.

— Понимаешь ли ты меня? — задыхаясь, спрашивал он товарища. — Понимаешь ли ты меня?

— Да, но я не знаю, где же ты возьмешь этот оркестр? И потом, что значат зрительные впечатления? разве тебе еще нужна и сцена? Что же ты пишешь? Оперу?

— О, нет, совсем нет. Мне нужны только картины. Мне нужно, чтобы мои мысли были воплощены.

— Но, помилуй, где же средства, чтобы дать такие образы? И где ты найдешь такой театр? Это не в силах человеческих. Прости меня, но мне эти мечты кажутся совсем безумными.

Старов внимательно поглядел на товарища и нетерпеливо махнул рукой.

— Вздор! — скривившись, точно от боли, сказал он. — Какое мне дело! Найдется возможность, раз музыка будет написана. Ты слышал, что я играл? Разве люди не жаждут этого откровения? Искусство всемогуще. Я это доказал. Музыке принадлежит власть беспредельная. Ей одной легко изобразить полет невидимой бабочки и ярость стихии, чувственный образ и мысль, даже едва уловимую тень мысли. Такую музыку я даю. Остальное неважно. Мне нужны сонмы инструментов — они найдутся; мне нужны голоса божественной силы — их надо отыскать; мне нужны зрительные образы — и они будут. Главное — это выявить то, что сейчас еще в моем мозгу, вырвать у себя и дать человечеству. Ты еще ничего не знаешь, ты слышал только отрывки. Это огромно, — и впереди еще много о судьбах мира, о страданиях неизбежных, о «вине ярости Божией», о гибели и воскресении, о новом небе и новой земле, когда «смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет». Вот финал!

Старов опять поднял обе руки и запел странным дрожащим голосом, дирижируя невидимым оркестром. Каледин с ужасом глядел на товарища, потом стал звать его, трясти за плечи.

— Слушай, — сказал он, когда тот очнулся и изумленно огляделся. — Я пришел просить тебя сегодня к нам, в кружок. Но я не знаю… Я боюсь, что ты болен… Я пришлю тебе доктора.

— Доктора? Зачем? — удивился Старов, — я здоров… и счастлив… Прощай, голубчик, некогда…

И он вдруг опустился на диван. Черный кот тотчас прыгнул к нему на колени и прижался тесно-тесно.

Старов проснулся среди ночи. Он спал, но этот сон был так ярок, так выпукл, что казался ему действительнее действительности. Он видел «Откровение», видел его своими глазами и слышал тот оркестр, который создал в своем воображении.

Тесно и душно стало ему в темной маленькой комнате. Хотелось воздуха, простора, движения. Он отыскал свою шапку, запахнул шубу, в которой спал, и вышел на улицу.

Ледяная ночь, белая, жуткая, держала город в цепких убивающих объятиях. Белые деревья садов окоченели. На стеклах сияли ледяные узоры, каменные стены домов покрылись белым искрящимся налетом. Снег под ногами и санными полозьями резко скрипел. На перекрестках горели костры и порою сноп ярких искр подымался вверх, рассыпаясь в голубом воздухе. Черные люди с багровыми лицами приплясывали у костров, дико кривляясь и размахивая непомерно длинными руками.

В неясном сумеречном свете огромные здания теснились на берегу окаменевшей реки. Черные памятники казались уродливо разросшимися призраками. Но все — и люди, и дома, и памятники — уже знали тайну Старова.

И потому в эту ледяную ночь он чувствовал, как растет его радость, как расширяется его сердце, согретое, удовлетворенное. Еще недавно, очень недавно, — он не помнил точно когда, — приходил к нему маленький человек с маленькой мыслью и бедным воображением. Он говорил что-то о безумии и невозможности. Но Старов знал, что мир обрадуется новому достижению, что мир раскроет объятия победе искусства. И вот — сбылось.

Он все видел и слышал сам. И вновь, и вновь переживал эти блаженные мгновения, вновь представлял себе этот зал, несравнимый ни с каким залом в мире. Там лучшие художники всего света соединились, чтобы дать образы, нарисованные могучим вдохновением пророка. И сонмы — «тьмы тем» — инструментов, управляемых сказочно-одаренным капельмейстером, исполняли музыку, которая еще никогда не раздавалась на земле.

Она и теперь звучала у него в мозгу, в ушах. Счастливый и гордый, он шел быстро, не замечая дороги, не чувствуя холода и полубессознательно любуясь ледяной ночью, колдующей над фантастически-величественным городом с огромными белыми площадями, тяжелыми массивами соборов и огненными цепями мостов.

Вдруг Старов остановился на незнакомой отдаленной набережной. Какое-то длинное, зловеще-громадное здание с колоннами привлекло его внимание. Статуи стояли в глубоких темных нишах и тоже искрились, покрытые белым ледяным налетом.

Старов глядел на них завороженный.

Он думал о тех людях, которые претворились в эти каменные изваяния. Он верил в эту минуту, что души их здесь, сейчас глядят на ледяной город и окаменевшую реку. Его соблазняло величие этих неподвижных каменных гигантов. И он понял, что его место среди них. Да, и лучшее место.

Дал ли кто-нибудь из них миру столько, как он? Кто расточал так богатства своего мозга? Кто сегодня осчастливил мир откровением?

Здесь поставят памятник новому благодетелю человечества — тому, кто дал людям возможность ощутить грядущие судьбы мира, но и еще раз в беспредельно-могущественных звуковых образах подтвердил надежду на воскресение. Здесь, вот у этой колонны, будет поставлен ему памятник.

Он поднялся по ступеням, выпрямился, встал у колонны, сбросил шубу с одного плеча и небрежно уронил складки ее к ногам. Потом вытянул вперед руку.

Невыразимо-сладкое спокойствие овладело им. Он почувствовал успокоение, радостное удовлетворение. Ему казалось, что он ощущает, как тело его претворяется в камень, как он весь, леденея, превращается в статую, которая будет века стоять в этом ледяном воздухе, на берегу окаменевшей реки, и глядеть на нее неподвижными глазами.

Он не обращал внимания на дрожь, которая еще порою потрясала его коченеющие члены, на слезы, которые заволакивали глаза. Мысли становились все бледнее, туманнее, разряженнее и неуловимее.

А над городом продолжалась ледяная ночь, и, несмотря на холод, все еще метались по улицам черные тени пешеходов и легкие саночки с согнувшимися в три погибели седоками. У костров все так же приплясывали черные фигуры с багровыми лицами, и, кривляясь, размахивали непомерно длинными руками.

Ольга Снегина

ТАЙНЫЕ МЕЛИ

Финские газеты все еще пишут о смерти и жизни Томаса Отсена. Каждый день я нахожу новые и новые заметки. Его называют исключительно даровитым архитектором, о его постройках отзываются с восторгом и признательностью. Все иллюстрации[33] поместили его портреты, снимки с его построек. Так молод, талантлив, знаменит и эта ужасная смерть! Похороны тоже были описаны подробно, и даже надпись на моем венке была приведена в одной из газет.

Какой-то репортер объявил, будто бы я давно замечал ненормальность в моем друге. Какая чушь! Кому и когда мог я сказать что-нибудь подобное?

Липы на эспланаде цветут, и у моря все тот же изумрудный цвет, и солнце заливает землю так щедро, точно никогда не бывало холода, зимы, ненастья, осенних слез. А Томас Отсен лежит в могиле, и я ежедневно скупаю все финские газеты, чтобы с мукой читать в них заметки о его жизни и смерти.