— Благодарю вас за то, что вы привезли Ахмеда Фара, охотника за газелями. Его очень нам не хватало, когда надо было пополнить наши запасы. Это раздражало нас больше всего, ведь мы сочли его дезертиром.
— В самом деле, — отвечаю я, вспоминая молчаливого гвардейца, который сел на судно в Джибути, а я уже забыл о нем, так как он вел себя тише воды, ниже травы. Можно подумать, что он немой. Мои матросы приглашали его разделить с ними трапезу, но он даже не отозвался.
В конце концов они решили, что он ненормальный, и оставили его в покое.
— Да, он — чудак, очень странный человек, но славный парень. Он, должно быть, очень удручен известием о том, что его брат стал дезертиром, и, видимо, этим объясняются его странности. Но попробуйте разберитесь, что на уме у этих чертовых дикарей!
— Примерно то же, что и у нас с вами, — говорю я, — будь мы с вами в таком же положении. Но ваш охотник мне не по душе. Никогда не доверяйте маленьким, уродливым и молчаливым людям.
— О! Это меня не волнует. Впрочем, я оставляю его здесь, несмотря на его просьбу присоединиться к отряду. Он утверждает, что вернулся из Джибути только ради этого.
— В таком случае, голубчик, вы, возможно, ошибаетесь. Если он хочет отправиться за братом, то вовсе не для того, чтобы ему помочь: у него есть на то свои, неведомые нам причины. И очень опасно препятствовать ему в этом желании, ибо если такому дикарю что-нибудь взбредет в голову, он ни перед чем не остановится. Признаюсь вам, судя по его вчерашнему поведению, он не кажется мне здравомыслящим человеком.
— Что ж, если у него на плечах не голова, а молоток, я подброшу ему железа, и это его успокоит… Ладно, я ухожу. До свидания или прощайте… не знаю, как все обернется, но мне наплевать!..
Странное выражение — как бы вызов судьбе — промелькнуло в глазах лейтенанта.
Почему я предостерег его от молчаливого сомалийца? По какому праву я давал ему советы и возбуждал в нем подозрение? Я упрекал себя за то, что пытался придать себе веса в его глазах, выказывая глубокие познания сомалийской души. Какое глупое и мелкое тщеславие! Однако, размышляя об этом, я чувствую, что все не так просто, и за видимой причиной таится нечто менее явное. Очевидно, я действовал под влиянием интуиции, явившейся из глубин подсознания. Можно ли назвать это предчувствием?
Всякий человек находит в собственных воспоминаниях предположения, совпадающие с реальным ходом событий; мы запоминаем лишь правильные догадки и забываем о неверных. И все же, когда Вуарон ушел, мое сердце сдавила тоска. Видимо, мне передалась его тревога. Быть может, два человека могут воздействовать друг на друга своим подсознанием — той неведомой нам частью души, которая никогда не дремлет и часто внушает нам невольные поступки, приводящие нас к спасению или гибели. В тот вечер Вуарон чувствовал приближение опасности, говоря мне: «…или прощайте… не знаю как все обернется…»
Среди ночи меня разбудили выстрелы, доносившиеся из части, находившейся в пятистах метрах от нашего дома. Я отчетливо вижу, как по эспланаде, где обычно проходят учения, мечется свет фонаря, но не думаю волноваться: отряд Вуарона выступает в поход, и, скорее всего, военные отметили это событие традиционными возлияниями, что и послужило поводом к шумному веселью.
Вскоре начинает светать. Я выхожу на террасу принять душ. Вокруг все спокойно, но вдруг во двор вбегает запыхавшийся Облен с перекошенным лицом. Он позабыл о своей хромой ноге.
— Только что убили Вуарона! — кричит он, завидев меня. — Утром, перед самым выходом, солдат всадил ему три пули в живот… Он мертв. Я пришел узнать, не могли бы вы сейчас же отвезти его в Джибути на вашем судне?
Он рассказывает мне, как все произошло.
Гвардеец, брат которого оказался в числе дезертиров, появился в тот миг, когда Вуарон выстроил свой отряд перед походом. Сомалиец потребовал, чтобы его взяли с собой. Ахмед Фара был одет по-походному и держал в руках ружье.
Вуарон стал его прогонять, грозя ему тюрьмой.
— Но я хочу видеть брата…
— Ты его увидишь, когда мы его привезем, сколько раз тебе повторять!
— Нет, я хочу пойти с вами. Я не женщина, чтобы сидеть здесь и стеречь дом!
— Раз так, ты пойдешь в тюрьму! Ступай в казарму за пожитками! — вскричал Вуарон, охваченный яростью, к которой добавился хмель.
В тот же миг сомалиец обезумел и выстрелил в лейтенанта. Тот упал с криком о помощи.
— Я стоял на пороге штаба, — продолжал Облен. — Ночь была темной-претемной. Когда я услышал выстрел и мольбы Вуарона о помощи, сердце подпрыгнуло у меня в груди. Я вернулся назад, кое-как вскарабкался по лестнице и подбежал к окну второго этажа, крича во все горло: «Я здесь! Я здесь!» Но тут два других выстрела оборвали мой крик. Я сказал себе: старина Облен, скоро здесь будет жарко! Я и вправду решил, что сомалийцы взбунтовались. Но тут я услышал, как Монсакре орет с улицы:
— Да идите же сюда, вашу мать! Вылезайте из коек!..
Он ругал нас последними словами. Я говорю «нас», потому что капитан тоже не выходил из-за того, что его жена заперла дверь и не выпускала его на улицу.
Наконец, когда все утихло, он вышел в одной рубашке посмотреть, что произошло.
Вуарон, тяжело раненный первым выстрелом, был убит наповал двумя другими пулями, одна из которых перебила ему легкое. Монсакре, находившийся на другом конце отряда, прибежал на выстрелы и уложил убийцу ударами приклада рядом с жертвой.
Трагедия разыгралась в мгновение ока, так внезапно, что солдаты, готовые выступать в поход остолбенели. Кроме того, они почти ничего не видели в кромешном мраке, ослепленные фонарем капрала.
Выслушав рассказ Облена, я иду с ними к штабу. Вуарон лежит на носилках. Черты его бледного лица разгладились, и, кажется, что бедный сверхсрочник, неприкаянная душа которого мучилась от сознания своего падения, безмятежно спит под саваном прикрывающего его флага. Он похож на мраморного рыцаря, украшающего надгробие усыпальницы древнего собора.
Быть может, у Вуарона тоже была душа героя, но какая судьба ждала бы сегодня Роланда или Баязета, окажись они в двадцать второй колониальной армии? В лучшем случае они были бы адъютантами. У каждого времени свои герои.
Меня охватывает волнение, ибо флаг — символ далекой родины — стал в этой враждебной к нам, чужестранцам, пустыне траурным покрывалом, которое наша общая мать накинула на своего сына. На миг мы все осознаем себя братьями. Я тщетно пытаюсь сдержать слезы, стыдясь своего волнения, боясь показаться смешным. Облен тоже всхлипывает и сопит как ребенок.
Тело Вуарона переносят на борт моего судна. Я, не раздумывая, принял на себя траурную миссию. Я вспоминаю, что в трюме лежат восемь ящиков с гашишем, а начальник таможни в Джибути не советовал мне возвращаться во французские воды. Я делюсь своими опасениями с капитаном Бенуа, и мы договорились во избежание недоразумений: он заявит в таможню о том, что реквизировал мое судно.
Гроб установлен на корме. Убийца, чудом оставшийся в живых, с запекшейся кровью, распухшим лицом лежит в трюме, безучастно ожидая своей участи, подобно животному, которого гонят на бойню. Почему он это сделал?
На все расспросы он отвечает упорным молчанием. Никто никогда не узнает, что творилось в его безмозглой голове. Мысль о совершенном им преступлении помогает избавиться от чувства жалости, которое он невольно внушает своим плачевным видом после стольких побоев[25].
Капитан Бенуа облачился в парадную форму и принял значительный трагический вид, подобающий событиям. На причале в Джибути — местные власти были оповещены о случившемся по телеграфу — нас уже поджидает толпа. Капитана окружают, расспрашивают. Он чувствует себя героем дня и рассказывает о разыгравшейся трагедии, развязку которой узрел в ночной рубашке, размахивая руками как гладиатор. Теперь-то он наверняка продвинется по службе!
Похороны удручают своим убогим гротеском: двуколка, запряженная двумя тощими мулами, служит катафалком с плюмажем. Нелепая повозка подпрыгивает на ухабах, и кучер — сонный араб — жует табак и презрительно сплевывает через крышку гроба. Покойник — христианин, то бишь неверный, будь он неладен!..
