Но почему же мне невесело? Я должен плясать, ликовать, буйствовать от радости. Но моя душа пребывает в каком-то безразличном состоянии, к которому примешивается тревога о будущем и докучливые мысли о новых планах… Мы носим в себе Вечного Жида — ни отдыха, ни остановки на знойной дороге у прохладного родника… Только глоток свежей воды на ходу… и снова пыльная дорога. В душе борются противоположные, полярные чувства: радость порождает страх, несчастье — надежду. Короткие периоды душевного подъема неизбежно сменяются безразличием. Видимо, этим объясняется мое беспокойство и отсутствие радости, несмотря на осуществление желаний… Я подспудно готовлю себя к новым неведомым опасностям…

На следующий день после отплытия, в час, когда закат начинает переходить в сумерки, мы встречаем судно, идущее в противоположном направлении. Оно проходит совсем рядом, и мы узнаем большой баркас из Таджуры. Как заведено, мы обмениваемся новостями на ходу. Задремавший на-куда просыпается, когда наше судно отходит на некоторое расстояние, и я слышу, как он кричит мне с кормы:

— Твой сын… белая лодка… Обок… не нашли…

Больше ничего не слышно.

— Что, что ты говоришь? — переспрашиваю я, но нас уже разделяет ночь, и ветер уносит мои слова.

Мне хочется развернуться, догнать баркас и развеять страшную тревогу, что поселили в моем сердце эти слова. Но между нами более мили… Баркас оснащен лучше моего парусника, и я рискую потерять целую ночь. И кроме того, может быть, я плохо расслышал; я спрашиваю матросов, но они тоже ничего не поняли.

Мы продолжаем двигаться на юг… Восемь дней те слова вертятся в моей голове, и я тщетно пытаюсь разгадать их значение. Наконец я подхожу к рифам вблизи Обока и вижу рыбака в лодке, закинувшего удочку.

— Что нового? — спрашиваю я первым делом.

— Твой сын утонул месяц назад… Ты не слышал?

Эта фраза бьет меня обухом по голове, но я уже был готов к плохой вести. Восемь дней тревоги заковали мое сердце в броню, и она выдерживает удар.

Вот что рассказал мне рыбак.

Мой сын вместе со своим другом немногим старше его, молодым солдатом из Джибути, ушел в море на маленьком суденышке «Ибн-эль-Бахр», которое я оставил в Джибути. Они хотели провести воскресенье в Обоке.

Я строго-настрого запретил своему приемному сыну Люсьену выходить в море на этом паруснике, независимо от погоды, так как боялся внезапных порывов ветра, столь опасных для такого небольшого судна с неопытными мореплавателями. Кроме того, воспоминание о трагическом кораблекрушении, последовавшем после проклятий Джобеля, внушало мне суеверную мысль, что «Ибн-эль-Бахр» помечен печатью судьбы. Ни мой сын, ни его друг не были моряками и не подозревали о реальной опасности, подстерегавшей их в это коварное время года. Мой запрет показался им всего лишь проявлением отцовского деспотизма.

Один из моих бывших матросов, которого я был вынужден оставить на берегу по семейным обстоятельствам, помог им установить мачту и парус, и все трое отправились субботним вечером в Обок. Плавание прошло благополучно, и в воскресенье утром они уже были на месте.

В эту пору свирепый хамсин налетает на данакильский берег к четырем часам вечера с севера. Они рассчитывали отправиться обратно в тот же вечер с попутным ветром и за несколько часов добраться до Джибути. Хамсин обрушился на залив как ураган, и, видя поднявшиеся песчаные вихри, мой сын понял, что судно ни за что не выдержит такого сильного ветра. Но его друг-солдат ушел в увольнение без разрешения и должен был вернуться в понедельник утром. Опасаясь наказания, он настоял на отплытии. Матрос-сомалиец поначалу возражал, но упорство солдата и нерешительность моего сына, недооценивавшего опасность, сломили его сопротивление, и он согласился испытать судьбу.

В пять часов вечера трое безумцев отчалили от берега, увозя с собой три мешка древесного угля для столовой Джибути. Как только они обогнули оконечность рифа, на них обрушился ураган. Парус, спущенный до середины мачты, в мгновение ока унес судно за песчаную пелену.

Примерно в миле от берега сильная бортовая качка развернула судно поперек ветра, и оно опрокинулось. Солдат, не умевший плавать, уцепился за дно парусника. Мой сын и сомалиец решили плыть к берегу, надеясь поднять там тревогу и спасти несчастного, которого уносило течением в море. Они взяли по мешку угля для поддержки и вступили в борьбу со стихией. Ураган стих через несколько часов. Потерпевшие кораблекрушение плыли к берегу в темноте, время от времени окликая друг друга, чтобы не потеряться. Они плыли более четырех часов, так как их отнесло от земли почти на две мили.

Наконец на рассвете сомалиец добрался до прибрежного рифа и позвал моего сына в последний раз. Ответом было молчание. Он заметил плавники акул и все понял. Еще минута, и его бы постигла та же участь…

Ранним утром полуживой сомалиец добрался до резиденции губернатора. Он не решился сразу признаться в том, что бросил в море солдата, хотя ему не оставалось ничего другого. Но туземцы до того боятся допросов европейцев, что никогда не говорят всю правду. Может быть, он чувствовал себя виноватым из-за того, что остался жив, в то время как оба его спутника погибли, может быть, руководствовался иными мотивами… Так или иначе, но когда наконец все стало известно, прошло слишком много времени. Резкий западный муссон дул уже давно, и обломки судна с бедным солдатом, видимо, унесло далеко от берега. Два сторожевых корабля тщетно искали его три дня в открытом море. Море не вернуло своей добычи…

Позднее я получил скорбное письмо от старика почтальона из деревушки в Лимузине. Бедный отец надеялся, что его единственного сына найдут, так как ему сообщили, что он пропал без вести… Я не стал обнадеживать старика в своем ответном письме, чтобы его надежда медленно угасла.

Теперь, когда налетает химсин, мне чудится в волнах неясное очертание тела обессилевшего юноши, а в ушах стоит его предсмертный крик, и я вижу, как вода окрашивается в красный цвет.