Маму мой старший брат называл «итальянской женщиной». Громкая, руки – радость антисемита: даже по телефону говорила, жестикулируя, прижав трубку плечом к уху. Прямо, как Толстой – не могла молчать. Если рядом не было людей – разговаривала с кошками, голубями.

Была искренна, как ребёнок. Если кого-то не любила – тот узнавал об этом сразу же. Без приглашения приехал муж племянницы, которого недолюбливала, подозревая в неверности жене. Пока он распаковывал чемоданы, став напротив него, так и сказала:

– Ты мне не нравишься, слышишь? Если уж приехал – можешь жить, но кормить тебя не стану и к холодильнику – не подходи.

Внешне походила на турчанку или узбечку – с красивым, слишком восточным лицом. В сорок выглядела на двадцать пять.

Люди к ней липли. В очередях не отпускали, пока не расскажут всю свою жизнь. Помню, когда вернулся из армии и возил маму в больницу на химию (у неё долгие годы была онкология), какой-то мужичок вдруг стал признаваться ей в любви. Говорил, что искал её всю жизнь и звал замуж.

Мама в это время выглядела изнурённой, по крайней мере, смотрелась на свои пятьдесят… «Жених» был явно моложе. Мама спокойно ответила, с детскими нотками в голосе: «Молодой человек, меня мой взрослый сын везёт на химиотерапию в больницу. А вам лучше говорить такие слова своим сверстницам». А когда пришли домой – усадила меня за стол. Открывала шкафчики. Говорила ровным голосом:

«Я скоро умру. Ты должен знать, где и что лежит. Твой папа слишком в небесах – лучше я объясню тебе».

Мне всегда казалось, что на отца она не обижается, считая, что он живёт в вымышленном мире… Как-то я пришёл, когда мама была дома одна. Она сидела на полу, перед ней были сложены горкой папины буклеты по живописи эпохи Возрождения, книги о Леонардо, анатомические учебники Бамеса. Мама подожгла их, и книги только начинали разгораться. Я улетел на кухню, схватил чайник, наполнил водой и, расплёскивая, бросился в комнату тушить.

Я залил огонь. Продолжала тлеть только обложка книги по строению человека, лежавшая на самом верху горки. Я сел рядом с мамой и обнял её. Так и сидели на полу, бесконечно рассматривая испорченные, мокрые обложки.

Жена спрашивает:

– Слушай, а правда, что у тебя в детстве, в Одессе, за стенкой жил режиссёр Говорухин?

– Да, – говорю. – За одной стенкой Говорухин с женой и собакой, а за другой алкоголик дядя Ваня с сестрой и труднопроизносимой польской фамилией… Помню, постоянно лежал под дверью, а через него приходилось переступать. А он добрый был. Извинялся и конфетки из кармана протягивал.

Жена напряглась:

– Кто под дверью лежал? Говорухин?

– Почему Говорухин? Сосед дядя Ваня. А у Говорухина была собака замечательная. Первый в Одессе бассет-хаунд. Бывало, выведет он его на прогулку. И, знаешь? Голова большая, глаза умные, губы свисают.

Жена с сомнением:

– У Говорухина?

– Да нет же! У его собаки. Бассет-хаунда.

– А Говорухин-то что? – спрашивает жена.

– А что, Говорухин? Стена-то одна, а подъезды разные. Встретишь его, когда он собаку выходит выгуливать, скажешь: «Доброе утро!», он в ответ кивнёт задумчиво. Подойдёшь, погладишь… Шёрстка такая колючая…

Жена кивает:

– У Говорухина.

У знакомого в квартире жила енотовидная кошка. Злобное такое существо с удлинённой мордочкой. Когда мы приходили к ним в гости – оно сидело в кресле и угрожающе на нас шипело. Хозяева предупреждали, что это «шшшшш» не просто так. Не одна нога была прокушена в этой комнате из-за опрометчивых движений. Так как хозяева тоже её побаивались, проход в комнату был примерно таким: хозяин брал свёрнутый ватман и, отмахиваясь от животного, проводил гостей к столу. Потом, отмахиваясь тем же ватманом, шёл на кухню за припасами. Ставил на стол, и тут обнаруживалось, что кому-то не терпится в туалет… В руки снова брался ватман… Хозяин дежурил, как верный оруженосец под дверью, а потом провожал за стол. Пока он не возвращался – оставшиеся за столом нервно оглядывались, но стол, вероятно, был заколдованным местом… Кот не решался к нему подходить…

И вот однажды, после хорошей дозы спиртного, я проснулся утром на диванчике. Оглядевшись, я обнаружил, что кот мирно спит в моих ногах. И даже урчит (урчал он, кстати, как трактор). Никого, кроме меня, в комнате не было. Попытался двинуться – кот недовольно зарычал. Хотелось в туалет, хотелось чая с лимоном, хотелось кричать и звать на помощь. Я позвал на помощь. Кот поднялся и перелёг мне на спину. Он был примерно в полтора раза больше обычного кота, и я даже как-то прогнулся под его весом.

Очень хотелось в туалет. И я решился на безумный поступок. Микроскопическими передвижениями я спустился с кровати на пол и стал на четвереньки. Самое удивительное, что кот продолжал лежать на моей спине. Теперь, как индийский слон, маленькими шажками коленей и ладоней, я стал продвигаться в сторону туалета. Кот урчал. Выйдя из комнаты, я ошибся. Пошёл в сторону второй комнаты, хотя туалет был рядом с кухней. Разворачивался я каким-то хитрым способом, на рёбрах ладоней, опираясь на одно колено, а второе вытянув как в «ласточке». И надо же было…

Когда до дверей туалета оставалось каких-то пять ладонных шагов, шумно открылась дверь второй комнаты и из неё выглянула голова хозяина. Обнаружив этот конный проход, он исчез и снова появился уже с ватманом… Увидев ватман, кот поднялся на моей спине, вгрызаясь в неё когтями.

Я понял, что медлить – смерти подобно. И взлетев с низкого старта, головой открыв дверь, влетел в туалет. Кот, цепляясь когтями за рубашку, влетел со мной. Там он, наконец, отцепился и прыгнул на пол. И вот теперь мы стояли в узком туалете, лицом к лицу. Я оказался быстрее и вылетел пулей из него, закрыв за собой дверь. Очнувшийся кот стал бить лапой по двери.

Я понял, что спасён, но в туалет всё одно хотелось… Никогда не забуду, как мы вдвоём с хозяином выкуривали кота из туалета. Я взялся за ручку двери, хозяин изготовился с ватманом. Я резко открыл дверь, хозяин ловко оттеснил его ватманом, точно это была клюшка для гольфа, и я влетел в туалет… Закрывая, я слышал, как хозяин взвизгнул. Кот всё же успел один раз достать его лодыжку.

Однажды я узнал, что последний классик идишской литературы Ихил Шрайбман посвятил моему прадедушке целый рассказ. Я стал пытать отца. Он отвечал неопределённо, мало что знал и вообще слабо интересовался темой. Он боготворил живопись и архитектуру, мог часами смотреть на репродукции Леонардо и Тициана, восторженно рассказывал о своём преподавателе Щусеве, а литературу считал делом неблагородным и бесполезным. Пришлось предпринять целое расследование.

По косвенным данным я установил, что нужная мне книжка называлась «Рашковские рассказы». Около месяца я искал по всем библиотекам, пока однажды не наткнулся на неё. Мне согласились выдать книгу, с условием, что я не вынесу её из читального зала. Прошло, наверное, часа полтора, прежде чем я наткнулся на нужный мне рассказ. И я прочитал: «Удастся ли Земле второй раз родить такого идиота, каким был этот господин…» И дальше три страницы Ихил Шрайбман очень ругал моего прадедушку за глупость и пустое бахвальство. Я героически прочёл рассказ до конца.

И прочитав, согласился со своим отцом, что писание книг – занятие для людей грубых и злопамятных.