Я знал, у кого спрашивать.

– А как же, – хирург расцветал на глазах. – Конечно, можешь. Нет… Ну конечно, не напиваться. Ну триста грамм, ну четыреста… – он почему-то стал серьёзным, – не больше. А чего ты спрашиваешь?

– Да вот, – говорю, – друг мой, врач по профессии, считает, что не стоит.

– Врач говорит – «нельзя пить»?! – не поверил он. – А что за врач?

– Студент медицинского института, – объяснил я.

– А, студент, – успокоился хирург. – Это бывает, – продолжал он, разматывая бинты. – Нельзя, говорит. Так и говорит? – неожиданно, всё ещё не веря, спросил у меня.

Я неопределённо мотнул головой, дескать, так и говорит… А врач все ещё разматывал бинты. И я с нетерпением ждал появления своего пальца.

Но то, что я увидел, оказалось настолько фантастичным, что я… в общем, попытаюсь просто описать это.

Мой палец был сверху прорезан в двух местах, и в отверстия – продет резиновый жгутик. Концы жгутика два раза обернуты вокруг пальца, и на втором витке эффектно завязаны на бантик.

Созерцая палец, я, честно говоря, забыл обо всём остальном. Настроение моё улучшилось, сделалось как-то весело и празднично. Отчего-то мне показалось даже, что отныне всё будет хорошо. Что какая-то чёрная полоса в моей жизни закончена, и вот теперь даже врач дарит мне в подарок мой собственный палец, завязанный на бантик.

…Кот Доминик спустя полгода перестал проживать по адресу улица Такая-то, дом такой-то. Укатился от нас, как колобок, в поисках лучшей жизни, проще говоря – поправился и сбежал. А справку я потерял – ещё несколько лет демонстрировал её во время пьяных посиделок, а потом – испарилась она, растаяла вместе с прежней моей жизнью.

1995 год, Одесса. Я тогда только с первой женой развёлся. Жил с отцом. И котом Домиником. Но кот, в данном случае, не в счёт. Однажды возвращаюсь домой с работы. Звонит уже бывшая жена: «Геша, с праздником!» – «Какой ещё праздник?» – спрашиваю. «Здрасте! – говорит жена. – Сегодня же ваш еврейский Песах! Не знал?»

Ну, поблагодарил… Полез на шкаф. Там у нас с прошлого года початая упаковка мацы лежала.

«Пап! – кричу. – Сегодня Песах. Сядем, наверное. Отметим?» Открыли холодильник – пусто. Только бутылка водки стоит. Осталась с какой-то вечеринки.

В магазин бежать не стали. Сели, пьём некошерную к Песаху водку, закусываем мацой. Папа задумался.

«Что-то я забыл… – говорит. – А Песах – какому событию посвящён?»

Я уже что-то читал, куда-то приглашали… Начинаю тарабанить: «Смотри. Были евреи рабами в Египте…» Минуты не проговорил, смотрю – у папы глаза увлажнились. А я и не помню, чтоб он плакал. Да и выпили-то – по чуть-чуть. «Пап, ты чего?» – беспокоюсь.

«Знаешь, – он отвечает, – в детстве, ещё когда мы жили в Трансильвании, я должен был на Песах подойти к отцу и спросить о празднике. А мой отец начинал важно пересказывать. Прямо, как ты сейчас».

«Ну, ты же сам спросил…» – оправдываюсь. А отец уже не слушает, только повторяет: «Вот так, сначала отец мне рассказывал, теперь – ты…» Папа совсем расклеился. Да и я не знал, как его успокоить.

И вдруг отец поднимает голову. Говорит: «Знаешь, я в детстве всегда на середине седера засыпал. Так что, давай, рассказывай. Чем там у них всё закончилось…»

Как-то сидели с друзьями у меня дома. Вдруг приходит родственник. На минуту зашёл, по какому-то мелкому делу. Поговорили, он прощается. Мои друзья спрашивают: «Это кто-то из твоей семьи?» – «Да, – говорю. – Дядя Миша, муж тёти Вити».

Народ как эту «Витю» услышал – заржал. Я объясняю, что его жену зовут Витольда – нормальное такое имя, «а не то, что вы подумали, козлы».

Долго мне эту «тётю Витю» вспоминали, только где-то о каком-то родственнике заговорю – тут же находится весельчак, который спросит: «Это какой? Это муж тёти Вити?»

Короче, прошли годы. Я уехал в Израиль. Женился. Мы с друзьями по скайпу общаемся, иногда даже дни рождения так справляем.

Как-то звоню, счастливый. Говорю: «Можете меня поздравить, девка у меня». Друзья поздравляют, кто-то за бутылкой побежал. Говорят: «Как назвали?» – «Роми, – говорю. – Но между собой называем её Ромкой».

Друзья затихли. «А что, хорошее имя!» – говорят.

И уточняют: «Геша, напомни, а кем твоя дочь Ромка приходится тёте Вите?»

Как-то я потерял украинский паспорт. Всё бы ничего, если бы это не случилось за месяц до отъезда в Израиль и в паспорте не была проставлена израильская въездная виза.

Выдали мне бумагу, которую должен был подписать какой-то большой чин в ОВИРе. Но меня сразу предупредили. Этот большой чин – большая сволочь. Денег, чтобы купить его, у меня не хватит, а нервов он мне испортит – мало не покажется. На вопрос – что делать? – усмехнулись.

– Во-первых, не надо было терять паспорт. Во-вторых, расслабиться и сдать билеты. В-третьих, надеяться на чудо.

Я позвонил. Назначил время приёма, взял эту форму и пошёл надеяться на чудо.

Захожу в его кабинет, сажусь, объясняю ситуацию. Чин смотрит на меня гаденьким взглядом, открывает рот… и не может ничего сказать. Сам этому удивился… Снова открыл рот и… снова ничего сказать не смог. По лицу видно, испугался, быстро подмахнул форму и показал рукой: «идите, идите…»

Выхожу, дверь за собой закрываю. Секретарше говорю: «Там вашему шефу плохо. Говорить не может». Секретарша рукой машет и характерным жестом показывает мне: напился человек… Видать, не рассчитал.

Так выпьем же за алкоголизм, который иногда творит самые настоящие чудеса.

В Израиль из Одессы уезжали в 1998 году. Так как своих вещей почти не взяли – согласились перевезти вещи родственников и друзей. Упаковали ящики и поехали в порт. Нас сгрузили среди других отъезжавших, и мы стали ждать «злобных таможенников», для которых у меня было приготовлено пятьдесят баксов.

Пришёл хмурый усатый человек в форме и стал перетряхивать вещички наших соседей. Что-то отставлял в сторону, ругался, махал руками. Когда соседи были сломлены и уничтожены – таможенник решительным шагом направился в мою сторону и, обогнув меня, нырнул в первый раскрытый ящик. И тут же вынырнул с выражением растерянности на лице.

– Что это? – спросил он, морщась.

Дело в том, что первый из двух огромных, в человеческий рост, ящиков доверху был забит книгами тёти жены.

– Это, – говорю я ему, – музыкальная библиотека. Ценных книг нет – ноты, биографии композиторов, учебники по композиции…

Подозрительно на меня посмотрев, таможенник аккуратно заглянул во второй ящик.

– Это, – опередил я его, – художественный архив моего отца. Вот справки, что архив можно вывезти.

Таможенник, скорее по привычке, затравленно заглянул в дальний угол ящика. Но я уже поймал фишку и начал импровизировать (прятать мне было нечего, действовал я из чистой любви к искусству).

– Там моя пишущая машинка, – важно сказал я, – и рукописи.

Я соврал. Там лежали тарелки, ножи, что-то ещё, сброшенное из кухонных ящиков и завёрнутое в скатерть, но эта фраза вконец добила таможенника. Можете мне не верить, но глаза его увлажнились. Он подошёл ко мне вплотную, несколько секунд изучал моё лицо, после чего, с ужасом в голосе, спросил:

– Ребята! Куда вы едете?

Когда мы через несколько дней проходили на теплоход, я, простояв дикую очередь, наконец добрался до стойки регистрации. За столом сидел… мой знакомый таможенник. Приняв мои паспорта и билеты, он задумался на секунду, после чего чётко произнёс, тыча в меня пальцем:

– Библиотека, архив, рукописи… – и, шлёпнув печатью, добавил: – Проходи!

Посидев вчера с одесситами, я вдруг вспомнил, что всё детство проговорил на нормальном одесском жаргоне с соответствующим акцентом. Смягчал буквы: «Пеця, цятр». «Жи-ши» произносил как пишется, а не как в советском телевизоре. Но вот в четырнадцать лет мама отвела меня за руку в одесский театральный класс на улице Короленко, а там предмет был такой: «сценическая речь»…