Вы говорите, что не раз замечали, когда, выздоровев, я вечерами бродил в одиночестве в Вашем саду, вид у меня бывал удручённым. Это верно, но Вы ошибаетесь, считая, будто я страдаю от того, что не чувствую себя счастливым. Чаще всего удручает меня не отсутствие счастья, как его обыкновенно понимают, а неудовлетворённость прожитым днём. У меня давно вошло в правило по вечерам мысленно воз вращаться к делам минувшего дня, и я нередко корю себя, что сделал не столько, сколько мог бы, если бы разумнее распределил своё время.

Когда с молодых лет человек чувствует себя счастливым и всем доволен, он, по моему понятию, достоин не зависти, а сожаления, так как это значит, что у него нет стимулирующей жажды жизни, которая толкает нас к непрерывному деятельному познанию... Счастье же, по моему убеждению, должно венчать жизнь. Тогда стремление к нему наполнит всю жизнь человека смыслом борьбы и завершится торжеством победы. Борьба и победа — вот что, мне кажется, составляет суть жизни, которая на склоне лет даёт основание сказать: «Я жил не заурядным потребителем, не равнодушным обывателем, не эгоистом, погрязшим в низменной корысти, а творцом, устремлённым к идеалу, человеком, осознавшим и исполнившим свой долг». Возможность со спокойной совестью сказать такое заявление и есть счастье, как я его для себя понимаю».

Нет, он был не мучеником, а подвижником, энтузиастом научного познания, исполненным героической целеустремлённости. То, в чём признался он в письме, не упоминалось им во всех других случаях, даже в дневниках (а ведь он резонно предполагал, что они будут, хотя бы частично, опубликованы после его смерти). Таково было его глубокое убеждение, об этом мог сказать только близкому человеку.

Николай Николаевич сознательно отстранял любые выгоды, связанные с научными исследованиями. Когда приходилось просить материальной помощи, обязательно интересовался, кто и из каких побуждений ему помогает. Неохотно принимал пожертвования, предпочитая брать в долг с обязательством последующей выплаты. По его словам, «сознание, что единственная цель моей жизни — польза и успех науки и благо человечества, позволяет мне прямо обращаться за помощью к тем, которые, я думаю, разделяют мои убеждения».

Такие люди в России, конечно, нашлись. В апреле 1878 года он получил первую сумму — 3577 долларов. Это было чрезвычайно кстати, потому что его финансовое положение было безнадёжным и он уже ниоткуда не ожидал помощи. Выражая свою глубокую благодарность, он всё-таки спросил Остен-Сакена: «Мне, однако же, весьма интересно знать, откуда эти деньги». Кстати сказать, только один из его кредиторов — китайский купец — отказался взять долг, когда узнал, что деньги были потрачены на научные цели.

Казалось бы, при самозабвенной преданности науке и глубоком увлечении исследованиями ему не следовало бы отвлекаться на общественную деятельность, на создание Папуасского союза и защиту туземцев от нашествия колонизаторов. Тем более что это существенно затрудняло его научную работу. Но такую деятельность он считал своим гражданским долгом. Перефразируя Некрасова, Маклай мог с полным основанием сказать: учёным можешь ты не быть, а гражданином быть обязан.

Он был подлинным гражданином мира, и не безродным, а именно — русским.

Затянувшееся не по его воле второе пребывание на Берегу Маклая едва не стоило учёному жизни. Он тяжело заболел. Врачи посоветовали уехать, хотя бы на время, из тропиков. Николай Николаевич отправился в Австралию.

Трёхнедельное пребывание на корабле при врачебном контроле пошло ему впрок. Когда его на носилках доставили на борт судна, он весил всего 45 кг, а сходя в Сиднее — 58 кг.

Русское посольство выделило ему комнату в Австралийском клубе. Однако проводить анатомические исследования и находиться, при желании, в одиночестве исследователь там не мог. Поэтому с благодарностью принял предложение энтомолога, обладателя крупной зоологической коллекции Вильяма Маклея поселиться в его доме.

«Я с наслаждением воспользовался возможностью работать, — писал Миклухо-Маклай. — Чувство, какое я испытывал, было весьма похоже на чувство голодного, наконец находящего случай попробовать ряд любимых блюд».

Первым «любимым блюдом» стали акулы, на которых учёный продолжил сравнительно-анатомические исследования головного мозга. В то же время его по-прежнему интересовали сравнительные характеристики головного мозга разных видов животных. Он сравнил, например, характер извилин мозга дикой собаки динго и новогвинейской собаки. У динго оказалось значительно больше извилин.

Чем вызван столь странный феномен, если учесть, что, по всей вероятности, предками динго были собаки, завезённые первобытными охотниками в Австралию? Миклухо-Маклай объяснял это активным образом жизни животных на свободе, развивающим умственные способности, и пассивным, не требующим умственного напряжения — в неволе.

Этот факт очень интересен. Оказывается, анатомические особенности могут, по-видимому, объясняться тем или иным образом жизни животного и закрепляться генетически при достаточно большом количестве поколений. Проблема интереснейшая, спорная, требующая дополнительных исследований и теоретических обобщений. Но Миклухо-Маклай по своему обыкновению ограничился добыванием фактов. Небольшое количество собранных материалов не позволяло делать далеко идущие выводы.

То же относится и к другой теме — сравнительной анатомии различных рас. Казалось бы, эта проблема должна была глубоко волновать расистов, доказывающих биологическое, врождённое интеллектуальное превосходство одних рас над другими при абсолютном первенстве арийской, индоевропейской, или, как тогда называли, кавказской, расы.

Но так уж получилось, что подобные исследования стал систематически проводить именно антирасист. Не потому, что он стремился что-то доказать своим идейным противникам. Его интересовала проблема сама по себе, с сугубо научной точки зрения. Можно не сомневаться, что если бы учёный отметил какие-то принципиальные отличия строения мозга европейцев и, скажем, папуасов или малайцев, то сообщил об этом в научной статье, ничуть не изменяя своего отношения к «подзащитным» друзьям-туземцам. Он был убеждён, что сильные должны помогать слабым, а не порабощать их.

«В Брисбейне, — писал Маклай, — мне удалось заняться в высшей степени интересной работой — сравнительной анатомией мозга представителей австралийской, меланезийской, малайской и монгольской рас. Я воспользовался для этого казнью нескольких преступников, получив предварительно от правительства колонии Квинсленд разрешение исследовать мозг повешенных, который я мог вынимать из черепа непосредственно после смерти и делать с него фотографии, как только он достаточно отвердевал в растворе хромистого калия и спирта, дня через два или три после смерти. Оставляя мозг лежать в спирте в черепе, пока он достаточно не отвердел, я сохранял таким образом тщательно его форму и, снимая каждый экземпляр в восьми видах (сверху, снизу, спереди и сзади, с обеих сторон, затем оба вида среднего продольного сечения), получил ряд замечательных фотографий в натуральную величину...

Кроме мозгов повешенных, городской госпиталь города Сиднея доставил мне ряд интересных мозгов меланезийцев...»

Ему удалось подметить некоторые более или менее характерные особенности в строении мозга представителей разных рас, но принципиальных различий, как мы уже говорили, не оказалось. Впрочем, и в этом случае собранных материалов, добытых фактов оказалось ещё недостаточно для основательных, статистически обоснованных выводов. Миклухо-Маклай стал разрабатывать новую отрасль антропологии — сравнительную анатомию человеческих рас, продолжая работы, начатые в Батавии.

Казалось бы, перед ним открылась не только увлекательная, но и практически почти не изученная область исследований. Для учёного это то же самое, что для мореплавателя — открытие новой неведомой земли. Надо поскорей опубликовать полученные данные, собрать новые, сделать теоретические обобщения — и тебя по праву будут считать основоположником новой отрасли знаний, а имя твоё будет занесено в анналы науки.