– Ну да, и спасибо, что представил меня, – говорит Фред.

– Она – моя недостижимая мечта.

– Тем больше оснований представить меня. Возможно, у нее есть недостижимые подружки, которые идеально подойдут мне.

Мы продолжаем путь, придавленные буквально и фигурально.

Дойдя до моего дома, мы видим, что из парадного торчит большая серебряная труба, соединенная с громко тарахтящим грузовичком. Внутри «Чудо-коврики» творят свою домашнюю магию, и я впервые за все время вхожу в дом, не чувствуя тошноты.

Фред принюхивается, как терьер.

– Какое изумительное преображение!

Мы идем вглубь леденящего мрака. Навстречу с приветственным лаем выбегает Говард, а следом появляется мама с молодой женщиной, которая выглядит заплаканной.

– Огромное вам спасибо, – говорит она, беря маму за руку. – Подумать только, я могла бы выйти замуж за… своего отца.

Заметив взгляд Фреда, в котором читается алчность скандального репортера, я говорю:

– По-моему, она имеет в виду типаж, а не конкретно собственного отца.

– Приходите снова, когда найдете себе подходящую пару, – говорит мама, у которой, кажется, тоже глаза на мокром месте.

Женщина икает и, хлюпая носом, исчезает за дверью.

– Ты не сможешь продавать свадебные торты, если будешь отговаривать клиентов от брака, – говорю я. Мама пропускает мое разумное замечание мимо ушей.

– Как школа?

Фред берет удар на себя:

– Я только завтра пойду.

– Дэн?

– Так себе.

«Так себе» ее не устраивает, сейчас она перейдет к более пристрастному допросу, поэтому я пресекаю ее попытку на корню.

– Есть что-нибудь зажевать?

– Конечно. Пробники свадебных тортов. Угощайтесь. Только ешьте старые из того контейнера. А это зачем? – спрашивает она, показывая на гантели.

– Дверь стопорить, – говорит Фред. Тоже мне нашелся шутник.

– Отлично, у нас тут как раз маловато хлама. – Она уходит обратно на кухню.

Мы с Фредом идем через холл, отделанный черно-белой плиткой, мимо огромных стеллажей, набитых книгами в треснувших кожаных переплетах, старыми изданиями «Penguin» в бумажных оранжево-желтых обложках и путеводителями, мимо плотно развешанных по стенам гравюр восемнадцатого века, дряхлых карт и вставленных в рамочки кружев и вышивок. Фред вытягивает книгу – «Хризалиды» Джона Уиндема – и чуть не роняет ее от изумления.

– Жуть какая!

Он показывает мне. Осы соорудили многоячеечный кокон в половину размера книги – такое ворсистое аккуратное гнездышко, склеившее страницы намертво, точно цемент. Исконные обитатели давно улетели. Легкий, как пушинка, ссохшийся паучок примостился в одной из крохотных пещерок.

– Можешь взять себе, – говорю я.

– А разве книги не в собственности Общества?

– Все ценное они уже забрали. А эти по большей части ерунда, поражены плесенью или еще чем-то.

Мы идем по лестнице. Темные узоры ковра навевают очень давнее воспоминание об иллюстрации из книги сказок. Каждая ступенька крепится медным держателем – вот, наверное, была морока для «Чудо-ковриков».

Фред останавливается, чтобы оглядеться. Он пока не привык к своеобразию этого места. Даже на верхней площадке тонны хлама. Он делает шаг назад и натыкается на стойку в виде слоновьей ноги, набитую старыми зонтами и тростями.

– Какая засада, что ты не можешь ничего здесь продать. Все проблемы были бы решены.

– Ну да, это большой облом, когда «вода, вода, кругом вода, мы ничего не пьем», – говорю я.

– Очень большой, – соглашается он.

Это строчки из поэмы, которую мы проходили, – там люди умирают от жажды в море, если вы не догадались.

У меня в комнате Говард готовится вздремнуть. Он описывает круги вокруг подстилки, подбивая и наминая ее. Пес очень деловит и не успокоится, пока не будет доволен результатом. Потом он сворачивается на ней, испускает глубокий вздох и через секунду уже храпит. Я привык к этим звукам в ночи – кажется, что рядом сопит маленький моторчик.

– Когда мы въехали, Говард рванул наверх и стал, точно сумасшедший, биться в дверь комнаты Аделейд. Когда его впустили, он схватил подстилку и перетащил ее в мою комнату.

Говард поднимает ухо – он всегда это делает, когда слышит свое имя.

– Он помнил, где его подстилка? Надо же, – говорит Фред.

– По-моему, она напоминает ему об Аделейд. Она связана из ее старых кардиганов.

Говард шумно тянет носом, слушая и соглашаясь.

– А это кто? – спрашивает Фред, глядя в окно.

Какой-то субъект с чемоданом открывает дверь в постройку в глубине сада.

– Должно быть, постоялец из конюшни. Он вправе жить здесь, сколько хочет. Как мы в доме.

– Обществу было бы выгодно убрать его и твою маму с дороги.

Эта мысль тоже приходила мне в голову.

– Я говорил ей, чтобы не теряла бдительности. Она говорит, что это ее заботит меньше всего.

– А где живет Эстель?

– Там. – Я указываю налево.

– Так ты можешь услышать, когда она в саду.

– Ага.

Фред бросает взгляд наверх и по сторонам.

– У вас общая стена, – говорит он. – Значит, уже есть точки соприкосновения.

– Отличное начало для беседы, Фред. Возьму себе на заметку.

– Где твой ноутбук?

– Остался в школе. Ты же знаешь, что они дают их напрокат.

Фреду досадно на себя. Он еще не привык к моей новой безденежной жизни.

– Когда ты был на каникулах, я писал тебе по «мылу» из бесплатной городской библиотеки.

– Дрянь дела.

– Для меня, – говорю я, отчаянно пытаясь развеселить его. – Приходится встречаться с тобой в реале и… воочию вести беседы.

– А что с телефоном?

– Нет. Но когда я найду работу, куплю с предоплаченным трафиком.

– А эта дверь куда ведет?

– Там кладовка, сушилка, горячее водоснабжение верхнего этажа и бельевая.

Фред дергает ручку. Она не поддается, потому что дверь я запер, а ключ положил в карман.

– Заклинило, – вру я. Говард фыркает. Даже в своем полубессознательном состоянии он всегда держит меня в поле зрения. Как ему это удается?

Фред уходит домой делать каникулярное домашнее задание, схомячив по пути пробник свадебного торта – других снеков у нас не водится, – а я возвращаюсь к себе наверх и снова принимаюсь переживать по поводу своего похода на чердак.

Это случилось неделю назад, когда мама была вся как на иголках из-за «грызунов» и надвигающейся проверки санинспекции, от которой зависела судьба ее бизнеса.

И она, и я слышали стуки по ночам, и хотя, на мой взгляд, это были не крысы, а скорее опоссумы или кошки, я пообещал проверить. Той ночью мне снились угрюмые санинспекторы – большие крысы в костюмах и с планшетами, наступающие на счастливых чердачных крысят, собравшихся на вечеринку в кухне, и проснулся я от явственного царапанья, следом за которым наверху раздался стук. Звук был такой, точно что-то уронили, – у меня сердце ушло в пятки. Я сунул голову под подушку и снова услышал царапанье. Я сел в кровати и посветил во тьму фонариком. Ледяной ветер задувал сквозь щели в оконных рамах и колыхал тяжелые портьеры, так что казалось, будто они дышали. Содрогаясь от холода и ужаса, я еще раз обвел комнату фонариком.

Возле двери было что-то темное – это оказался Говард, который царапался в дверь. Я натянул свитер, ворча и одновременно радуясь, что его нужно вывести – это гораздо лучше, чем поутру убирать что-то биологическое. И потом, я обещал собаке, что больше ему не придется страдать от унижения из-за того, что он вынужден мочиться в доме.

Когда мы были на лестничной площадке, наверху снова раздался стук.

Следующим вечером после ужина, когда мама с головой ушла в создание марципана, я пошел в кладовку и полез по прикрепленной к стене лестнице к чердачному люку. Четырнадцать старых и круглых перекладин. Они впивались в ноги даже сквозь кроссовки, и лестница была почти впритык к стене. Когда я добрался до верха и отодвинул тугой засов, люк не поддался: на нем что-то лежало. Я неуклюже толкнул его плечом и услышал, как с другой стороны что-то грохнулось на пол.