Можно подумать, у нас есть деньги на бензин.

Была надежда, что Аделейд оставит маме наличные, но не обломилось. Деньги отошли Национальной галерее, которая вряд ли нуждается в них так же сильно, как мы.

В адвокатской конторе нам передали единственную вещицу – шкатулку из черного дерева. У мамы загорелись глаза, но я сразу заметил, какой у адвоката смущенный вид, и знал, что она не найдет там то, на что рассчитывала.

– А где бриллианты? – наконец спросила мама.

– В скупке.

– Им там самое место, – сказала она.

В шкатулке оказались стеклянные бусинки – прозрачные с белыми прожилками, деревянная катушка с оранжевыми нитками, картонные железнодорожные билеты, девять золотистых булавочек, несколько медных монет в один и два цента и дюжина резных фигурок насекомых и животных.

– Это, я полагаю, на добрую память? – поинтересовался адвокат, каждой полоской своего костюма выражая сострадание.

Мама улыбнулась.

– Ими я играла, когда была маленькой. Выкладывала в ряд на подоконнике.

Во были времена. Хорошо, что меня не угораздило родиться тогда.

Адвокат кашлянул, поправил манжеты и украдкой взглянул на часы. Ему явно не терпелось огорчить других клиентов.

– Хотите оспорить завещание? – спросил он.

– Ну что вы! Аделейд была совершенно в своем уме.

Адвокат явно обрадовался. Кто бы мог подумать, ему же достанется меньше денег, но он, судя по всему, считал, что мама дала достойный ответ. Я был того же мнения.

Еще нам достался пес. Говард. Хотя, строго говоря, в ценностном отношении он скорее убыток, потому что его нужно кормить.

Мама – при всем своем достоинстве – была в бешенстве. Пришлось по пути домой сказать ей, чтобы сбросила скорость. Штрафы за нарушение правил дорожного движения нам сейчас не по карману. Да, конечно, мы в открытом море без спасательного круга, но умирать пока не хочется. Мама как-то страшно порыкивала сквозь стиснутые зубы.

– Хочешь поговорить? – спросил я. Явно надеясь, что она откажется.

– Поговорить? А как же! Только я не вижу смысла, Дэн, – сказала она. Я понял, что она имеет в виду смысл жизни, существования и т. д., а не разговора. Ей требовался жизненный совет. А у меня с ними, к сожалению, было не очень.

– Ну, по-моему, стакан всегда наполовину полон, разве нет?

– Это когда в стакане что-то есть, – ответила она. – А у нас он, увы, пустой.

– Есть дом.

– Ну да. Больше похож на мавзолей, конечно, но все же не на улице.

Уровень стресса: сверхвысокий. Она напоминала банку с маринованными огурчиками – злобно бродившими огурчиками, готовыми вот-вот сорвать туго закрученную крышку.

– О чем ты думаешь? – спросила мама.

– Об обеде.

Она застонала. Хорошо, что не зарычала.

Хорошо, что не на улице. Все могло бы быть хуже. Хотя куда уж хуже.

Наш нынешний дом – массивный двухэтажный особняк в стиле викторианской неоготики – стоит в центре квартала из пяти домов блокированной застройки. Его фасад, словно обрезанный гигантскими фестонными ножницами, возвышается над соседними домами. На втором этаже – балкончик на кирпичных столбах со злобными малютками-горгульями: опираясь на локотки, они выглядывают отовсюду, глумливо усмехаются и строят рожицы. Он есть в книге про архитектуру Австралии – именно этот дом. Там его называют «выдающимся образцом». В доме очень мрачно – впору снимать ужастик. Красные кирпичи почернели от времени или от грязи, а может быть, и от того и от другого.

Въехали мы за пять минут.

В тот день я впервые увидел Эстель.

Невидимый за прозрачными шторами, я стоял в эркере, мечтая оказаться где угодно, лишь бы не здесь, вернуться на два месяца назад, обладать способностями мутантов и изменить ход истории, когда она прошла по улице, отрешенная и не подозревающая о том, какие сейсмические сдвиги порождает в моем сердце каждый ее шаг.

Эстель остановилась перед нашим домом и внимательно посмотрела на голые ветви платана у тротуара. А затем, убедившись, что ее никто не видит, стала кружиться, прижимая руку к глазам и глядя в обрамленное ветками небо.

Потом она зашла в соседний дом – чуть пошатываясь от головокружения, улыбаясь и унося с собой мое сердце.

Ей нравится такое небо.

Сегодня последний день – мы провели здесь все каникулы.

И вот чем я занимался:

1. Спал, как уже было сказано выше.

2. Пытался снова увидеть Эстель. Мелькнула несколько раз. Не встречались.

3. Наблюдал за Говардом. Говард – загадка. Говард все знает. Смотрит пристально. Говорит мало.

4. Слушал мамины реплики в телефонных переговорах с папой обо мне.

5. Переживал из-за них, из-за новой школы – как бы не думать обо всем этом…

6. Ходил по пятам за сотрудниками Общества охраны исторических зданий, проводившими инвентаризацию дома.

Занимавшийся мебелью Брайс был вечно не в духе, зато Поузи, отвечавшая за стекло и фарфор, показалась очень милой. Под конец ее доброжелательность достала больше, чем его пренебрежение. Она расспрашивала меня о планах на день, рассматривая оборотную сторону посуды и делая пометки типа «Пара тарелок. Ворчестерский фарфор. XVIII век». Мой неизменный ответ: «Да так», т. е. ничего, – вызывал обоюдную неловкость.

На исходе второй недели, когда разговор о том, что, будь сейчас лето, я бы мог пойти в бассейн «Фицрой», себя исчерпал, она сказала:

– Отличный способ завести друзей – это вступить в клуб. Чем бы ты хотел заниматься, Дэн?

– Читать. В основном. – И из любезности добавил: – Ну и шахматы. Только мне не нравятся люди, которые любят шахматы. По крайней мере, те, что мне встречались.

В последний день, когда все вещи в доме были инвентаризированы, снабжены ярлычками, обозначены номерами и застрахованы, Поузи упомянула телефон доверия для подростков.

– Нет такой проблемы, которую невозможно решить откровенным разговором. Порой в твоем возрасте все кажется хуже, чем есть на самом деле…

Я вздохнул.

– Дела не ахти, но я не суицидник. И друг у меня есть – он скоро вернется.

Когда есть друг, можно считать, что тебе повезло.

Моего друга зовут Фред, и на каникулы он уехал к матери. Она полгода живет в Лондоне, в Челси – изучает нижнее белье Георгианской эпохи в Национальной художественной библиотеке. Это тема ее диссертации, а не предмет фетиша.

Второе полугодие Фред будет жить с мачехой и с отцом – «Планом “Б”» и «Газелью».

В нашем переезде сюда всего два плюса, и один из них в том, что теперь я живу ближе к Фреду, так что будет здорово, когда он вернется.

– И вообще, – сказал я, желая успокоить Поузи, – кто будет приглядывать за Говардом, если я самовыпилюсь?

Для Говарда я – новый кормилец и поилец, поэтому он не выпускает меня из виду. Услышав свое имя, он сразу приходит в чувство – открывает глаз и навостряет ухо. Даже в своем привычном полубессознательном состоянии он точно знает, что происходит.

В доме, кстати, воняет мочой. Впитавшейся, настоявшейся, вездесущей мочой. Мы пытались от нее избавиться, но если вам кажется, что освежитель облагораживает запах прописанных ковров, то можно только порадоваться, что вам неведома эта альтернатива.